Возвращение Будды
Шрифт:
– - Ну, не очень-то верещи... правительственный!
Виталий Витальевич грозит кулаком Цин. Та смущенно взвешивает на ладони принесенные щепы -- они сухи совершенно. Она не понимает. Тогда Виталию Витальевичу падают в голову слова Дава-Дорчжи: "Наша женщина никому не отказывает".
Он подходит и кричит ей в лицо:
– - Потаскуха! Дрянь!..
На рассвете в дверь скребут. Женщина Цин снимает засов и, чуть наклонив голову, смотрит в темноту. Чья-то лохматая в шкурах рука просовывается и тянет ее за платье. Она, не обернувшись, уходит.
Профессор
– - Сми-и-ирна-а!
– - кричит Дава-Дорчжи.
– - Здорово, молодцы-ы!
Виталий Витальевич шевелит его плечо, семенит вокруг кровати и, стараясь перекричать гыгена, тычется тому в плечо:
– - Послушайте, она ведь ушла, ушла!.. необходимо крикнуть: назад! Я же не знаю этого слова по-монгольски... послушайте, ее присутствие в ваших интересах, -- кто вам будет мыть белье!.. разве мне разорваться! Послушайте, Дава-Дорчжи!
– - Молчать! Какая там сволочь строй ломает? Ни с места! Сми-и-ирна-а-а!..
Профессор распахивает дверь и тоненьким, срывающимся голоском, -- в ночь:
– - Послушайте, вы-ы!..
По щепке, что лежит подле вагонных ступеней, шуршит и перекатывается снег. Сухой шорох, щепка тоже сухая. Ее обронила Цин.
Глава VI.
Все о том же металле, благоухающем спокойствием.
"...Жизнь человека -- есть продолжение его детства".
(Из записной книжки профессора Сафонова.)
...Поезда пропускали грохочущие и звенящие дни. Доски, железо и люди мчатся вперед. У синих льдов одинокие волки, туго задрав молодые морды, воют на поющую сталь. В степи одна должна быть песня, -- волчья. У людей песни человечьи и железные. Волку страшно.
Дава-Дорчжи чувствует пальцы. Оно трепетно и радостно это первое ощущение. Поднять и опустить палец руки, затем чуть -на вершок -- отодвинуть его по одеялу. Влажно и слабо все тело, горят уши, так наверное цветут цветы. Упоенная цветущая слабость.
Подле печки, как и всегда, сидит в шинели, подпоясанный облупившимся ремнем, сутулый старикашка.
– - Профессор!
Старикашка, вихляя одной ногой, знакомым шагом подвигается к кровати. Дава-Дорчжи манит его пальцем, шепчет задыхаясь в ухо:
– - Не подох, ведь!
И улыбается, ему кажется -- он улыбается всем лицом, но шевельнулись только брови и слегка мускулы подле губ.
Профессор не знает, что теперь делать. Волновать нельзя. Он жует, косится, задумчиво вздыхает:
– - Да-а... теперь питаться нужно.
– - Давайте же!
И Дава-Дорчжи ест.
Профессор кормит его размоченными в воде булками, он жадно тянет воду и пальцами шарит в кружке:
– - Еще!
Чтобы отвлечь его, Виталий Витальевич говорит осторожно:
– - Цин скрылась уже три недели, и я ничего не слышал о ней.
– - Еще!
– - Вы были в бреду, и, по-моему, достаточно было крикнуть одно слово, чтобы она немедленно
вернулась. Ее увел какой-то или грузин, или черкес.– - Еще!
На другой день Дава-Дорчжи сжимает уже кулак и трет им по одеялу:
– - Еще давай, старая карга!
– - Вам нельзя много есть, Дава-Дорчжи, у вас суженный кишечник...
– - Давай! Еще давай, жрать хочу!.. все поел... мяса хочу!
Тогда профессор меняет в поселке возле станции свое обручальное кольцо. Когда он возвращается с мясом и молоком, гыген лежит на полу: он пытался ползти.
– - Давай!
Он хватает зубами молоко, льет его себе на шею и с шеи скребет ладонью в рот:
– - Еще... еще!..
Профессор отодвигает бутылку:
– - Уже Омск, Дава-Дорчжи. Где здесь у вас знакомые?
Гыген сыт, спит.
Теплушка в тупике, на сортировочной. Тысячи пустых вагонов. Между составами рыскают собаки. Виталий Витальевич сбирает по вагонам оставленные поленья, доски.
В комендантской говорят ему:
– - На Дальнем Востоке и Маньчжурии белогвардейские восстания, товарищ. Мы не имеем времени отправлять какие-то икспидиции с буддами... а если у вас там в буддах-то эс-эровские воззвания, -- вы такой возможности не допускаете?
– - Осмотрите.
– - У меня, товарищ, семьдесят составов каждый день, -- да коли каждому под подол заглядывать.
Однако профессор Сафонов снимает рогожи, прикрывавшие Будду, и всего вытирает тряпкой. Во время тряски отломился кусок высокой короны, зияет кроваво медь. Куска нет: вымела или утащила Цин.
Профессор осматривает свои мандаты: на них бесконечное число штемпелей, справок и резолюций.
– - Правильнее мы поступим, Дава-Дорчжи, если отправимся через Семипалатинск, горами? Подле Иркутска восстание. И спускают поезда в Семипалатинск... Оттуда ехать труднее.
– - Мне все равно!
Дава-Дорчжи зажмуривается и мнет ладонь так, что слышно шебуршание кожи.
– - В аймаке есть бараны... курдюк 15 фунтов. Надавишь, -- из него масло... ццаэ...
– - Вы можете не увидеть баранов, Дава-Дорчжи, если не будете слушать меня.
Гыген дергает бровью:
– - Увижу, -- я хитрый... Дайте мне есть, мне все равно.
Профессор, заложив руки за спину, ходит по вагону. Пол подметен. Перед Буддой и вокруг него доски и поленья. На коленях, в лотосоподобно сложенных руках -- береста для растопки, доставать оттуда близко.
– - Несомненно, это наиболее целесообразный выход, но раньше, чем предпринять решительный шаг, я подожду вашего полного выздоровления, Дава-Дорчжи. Тем временем я составлю подробный маршрут и смог бы составить подробную смету, если бы имелись деньги.
– - Мне все равно!
– - Ешьте!
Он видит круглые желваки на челюстях гыгена, и ему кажется, что во время болезни он приобрел над ним какую-то непонятную власть. Он резко говорит:
– - Не ешьте, не трогайте!
Дава-Дорчжи боязливо отодвигает чашку.