Возвращение домой

– Мама говорит, вы зря поднялись. Нельзя вам ещё, рано, понимаете, рано! – говорила она на Едином языке, принятом за основной на всех трёх планетах, и говорила просто прекрасно.

Джейк снова вскинул голову, не удержавшись от изумлённого взгляда. При знакомом произношении он вдруг невольно пережил ощущение возврата в прежний мир, хорошо ему известный, но сейчас находящийся где-то глубоко, что даже память отказывалась повиноваться. Его память! Ведь он же запоминал всё с первого раза, никогда на неё не жаловался, помнил всё, что нужно, и что не нужно, – тоже.

Девушка рассмеялась в ответ, чуть вскинула красиво очерченный подбородок. Лицо её, секунду назад серьёзное до угрюмости, преобразилось разом: лёгкий румянец на скулах, сияющие глаза и мягкие волнистые волосы, качнувшиеся в такт движению, зазолотились на солнце.

Она что-то говорила всё с той же улыбкой, глядя Джейку прямо в глаза, а он смотрел, не моргая, с таким серьёзным лицом и вниманием, что теперь она уже не выдержала, смущённо замолчала на полуслове. Джейк не заметил этого, не отвёл взгляда, он вдруг неожиданно вспомнил лицо этой незнакомки: такое вот, весёлое, доброе, с искрящимися глазами, той, серьёзной, он бы её никогда не узнал…

Картинка из прошлого секундной вспышкой встала перед глазами: небольшой зальчик, столики, мигающие лампочки гирлянд по потолку, музыка, люди везде – много людей – всё это всплыло в памяти во всех мелочах, но, главное, – среди массы этого народа он видел особенно чётко одно лицо – лицо вот этой вот гриффитки. Те же волосы, только собранные тогда с помощью белой косыночки, те же глаза, улыбка, фигура – вся она!

Картинка исчезла неожиданно, а вот девушка осталась, и опять серьёзная, нахмуренная, будто догадавшаяся, что слушатель её невнимателен и занят сейчас какими-то своими важными мыслями, если судить по застывшему взгляду.

Женщина же, которую незнакомка назвала своей матерью, поняла этот взгляд по-своему: решила, что Джейк находится на грани обморока. Опустилась перед ним, легонько встряхнула его и снова заговорила:

– Пойдём! Вставай! Нельзя! Пойдём! – эти слова он понял и без переводчика. А она всё говорила, говорила так, как обычно успокаивают и подбадривают любого больного на любой планете.

Джейк повиновался, снова лёг, не задавая вопросов и вообще не сказав ни слова. Он слушал женщину, чуть хмуря брови, и замечал с некоторым удивлением, что начинает улавливать знакомые слова, понимать их значение даже при таком выговоре, и с каждым словом всё лучше и лучше.

Девушка стояла у изголовья, и отсюда Джейк не мог видеть её лица, но он чувствовал её присутствие, улавливал на себе её настороженный внимательный взгляд и даже как будто непонятную ему враждебность.

– Где я? – Джейк спросил неожиданно, и хотя в хриплом, слабом голосе не было той силы, которой бы ему хотелось, женщина замерла; её руки, расправляющие край одеяла у подбородка, показались Джейку жёсткими, холодными, без прежней заботливости; она будто даже растерялась, посмотрела ему в лицо с немым вопросом во взгляде: почувствовала что-то в его голосе, ведь она не знала Единого и не понимала, о чём её спрашивают.

– Вы в посёлке, у гриффитов, в лесу! – заговорила девушка ровным, каким-то бесцветным голосом, будто сообщала то, что он обязан и сам знать. – В посёлке. Помните? Помните хоть что-нибудь?.. Солдат? Расстрел? Допросы? Вас ещё двое было… Помните хоть что-нибудь?

Ничего этого Джейк не помнил. Ничего!!!

Что-то смутное крутилось в голове, зудело, искало выхода, но чётко он помнил пока только два момента: коридор шахты и взрыв, и ещё людный зал и эту девушку за стойкой бара.

– Давно? – спросил о том, что хоть как-то могло ограничить сроки произошедших событий, о том, что не могло бы показать этим женщинам его полную неспособность связать прошлое и настоящее.

– С расцвета аксикилы восьмой день, – ответила девушка, перед этим глянув на мать так, словно ждала подтверждения или, наоборот, опровержения своих слов.

– Дождь?.. Ливень?.. – сказанные слова ничего не объясняли. Но память на ощущения, пережитые когда-то, напомнила о сильной сырости, холоде и большом количестве воды, льющейся ото всюду воды. Он не ошибся! Девушка спросила о чём-то свою мать сначала на гриффитском, а потом уже ответила:

– Тринадцатый день пошёл с начала дождей! Тринадцатый…

Но и это мало что дало. Джейк в ответ вместо «спасибо» только чуть головой кивнул, закрыв глаза, задумался, мучительно пытаясь вспомнить ещё хоть что-то, но не заметил и не почувствовал, как отключилось сознание…

* * *

Выздоравливал он медленно, очень медленно, дольше, чем ему хотелось. Считал каждый день и мучился от безделья, хорошо ещё, что почти всё время хотелось спать. В те часы, когда уже и голова тяжелела после долгого сна, он полулежал на кровати на подоткнутой за спину высокой подушке и, чуть склонив голову к левому плечу, смотрел в окно. Смотрел подолгу, аж шея затекала от одного и того же положения, но глядел всё равно, ведь это было для него единственным развлечением во все дни.

Хотя, и там, на улице, мало что происходило; он видел лишь глухую стену деревянного дома и плетёную оградку с развешанными плошками. Здесь никто никогда не ходил, всё каждый раз было по-старому, только однажды утром Джейк заметил, что одну посудину – крайнюю слева, лакированную до слепящего блеска, – всё-таки кто-то для каких-то своих нужд снял, и эта перемена для него была самой большой новостью в то утро. Ещё одно подтверждение того, что жизнь в деревеньке крутится не только вокруг того дома, где он сам находится с утра до утра.

Он радовался приходу любого человека, но больше всего почему-то хотел увидеть ту девушку. Хотел поговорить с ней, поговорить на привычном, родном ему языке. Он хотел расспросить её, память медленно возвращалась, а это добавляло новые вопросы к тем, что уже имелись в том списке, который он вёл в своём уме.

Но приходила только та женщина, её мать. Она пыталась говорить с ним, что-то рассказывала сама, временами даже пела, сразу было видно: она сама – человек довольно одинокий, потому и тянется к такому же.

Она не разделяла мнение Джейка насчёт темпов его выздоровления, говорила каждое утро, прощупывая пульс, с довольной, почти счастливой улыбкой:

– Умница! Какой крепкий! Живучий!.. – качала головой, позвякивая длинными серьгами, и снова добавляла: – Умница!

Но повязки не снимала, не разрешала вставать, запрещала разговаривать. Стоило Джейку рот раскрыть, начинала недовольно шипеть и прижимала ладонь к губам, а потом насильно, с завидным упорством, поила каким-то отваром, после которого тот засыпал почти сразу. А просыпался только к вечеру или на рассвете следующего дня. И так продолжалось каждый день, каждое утро.