Возвращение домой

Все прожитые дни слились для него в один, бесконечно долгий, не имеющий ни утра, ни дня, ни ночи, это продолжался тот день, когда он ещё осознавал себя живым человеком, живым разумным существом, – вечерние часы, когда солнце уже скрыто за лесом, – это был тот день, день расстрела…

Иногда лишь, когда солнечный диск полностью уплывал вглубь леса, он поднимал глаза и долго смотрел вслед солнцу со странной улыбкой; так мог улыбаться выбившийся из сил пловец при виде призрачной полоски далёкого берега.

Эта апатичность первое время не смущала А-лату, встревожилась она лишь тогда, когда во время самого сильного обострения, когда очищалась печень после тяжелейшего повреждения, он никак не отреагировал на эти нечеловеческие боли.

И А-лата поняла, что это удобное для неё лично и для всего лечебного процесса отчуждение как-то слишком затянулось. Раньше, в первые дни, ей приходилось поить чужака сильными успокоительными и снотворным, а сейчас, когда надобность в этом почти отпала, её пациент, наоборот, лишился жажды жизни. А поначалу всё встать пытался, торопился жить, а тут…

И А-лата испугалась, испугалась не на шутку того, что переборщила с травами, превысила допустимую норму, ведь перед ней человек, а не гриффит, любой знает, что люди слабы и менее выносливы. Неужели же она забыла об этом?! А результат – вот он! Слабое подобие человеческого существа!..

Но всё разрешилось неожиданно и само собой.

Джейк как обычно сидел на крыльце дома, когда опять та девушка, проходя мимо, случайно задела его плечо рукой. Она-то не обратила на это никакого внимания, тип этот сидел здесь каждый день и весь день, прямой и неподвижный, словно выточенный из куржута, но на этот раз он отреагировал странно. Подняв на неё синие, поразительные для гриффитов глаза, спросил так, будто сейчас увидел:

– Вы?!

И она не смогла не рассмеяться в ответ, хоть и отметила про себя с некоторым удивлением, что с осмысленным взглядом и живым лицом чужак этот странный намного симпатичнее.

А она так привыкла уже к нему, как привыкают к старому и ненужному хламу, злятся на него, когда он попадается на глаза, но сами же понимают, что, если от него избавиться, дом опустеет.

Вот и она сейчас смотрела на него и думала: чужой, чужой он нам, хоть и семнадцатый день уже здесь; тихое и незаметное существо. Они, люди, все такими делаются, когда из своего привычного мира попадают туда, где не действуют их законы, где они сами вынуждены подчиняться, а не подчинять, не диктовать всем свои условия и порядки.

Как же жалок он сейчас в своей беспомощности! А ведь он из тех, кто пришёл к нам с оружием, и про него тоже пела мать. Как хорошо, что не было меня здесь, в посёлке, в тот день… Эти люди…

А так хотелось отдохнуть от них хотя бы здесь. Нет же, от них не избавиться, не спрятаться, как ни старайся. Без толку! Как хорошо, что этот пока так слаб после ранения… слабый и тихий… А то бы давно уже устроил здесь всё по своему усмотрению…

Она отвернулась, переступила порог.

А Джейк смотрел через плечо на закрытую дверь, на дверь, за которой скрылась эта прекрасная незнакомка с ледяными глазами. Смотрел и чувствовал, что на сердце приятно теплеет, а на губах появляется улыбка, улыбка тихой скрытой радости. Он обрадовался ей ещё больше, когда уловил лёгкий аромат незнакомой ему травы. И ему вдруг показалось, что так должны пахнуть волосы этой девушки: тонким, терпким, ненавязчивым и очень нежным запахом. Да, именно так должны пахнуть её волосы.

Всё с той же улыбкой и странной мечтательностью в глазах, он глянул вверх, по-над крышами домов, на кромку леса и неба, и в этот миг словно окунулся в мир красок, звуков, других запахов.

Будто пелена спала!

Непрерывный шум листвы, птичьи крики, чьё-то пение на гриффитском языке, поскрипывание полуоторванной двери у соседнего сарайчика – всё издавало звуки. Как приятно было слышать их!

А запахи! Какие запахи!!!

Запахи нагретой на солнце зелени и мелкого речного песка перед нижней ступенькой крыльца. Запах преющей земли, приносимый со стороны леса, резковатый и душный с непривычки, но и он не заглушал другие запахи, он сливался с ними в единый букет.

А как приятно пахнумло едой из растворенного окна!

И Джейк почувствовал, что хочет есть. Голод?! Да!! Голод такой, что перед глазами всё поплыло. Такой, будто он не ел уже лет десять – не меньше! Такого острого голода он не испытывал ещё ни разу в жизни. По крайней мере, в той её части, которую он помнил и за которую ручался.

Он будто лишь сейчас очнулся, как после долгого сна, совершенно не оставившего никаких воспоминаний. Проснулся и с удивлением и радостью отмечает, как с каждой секундой оживает его тело, ка оно доказывает всеми этими естественными потребностями своё желание жить.

Как хорошо чувствовать свою молодость, радость оттого, что ещё предстоит сделать и сколько ещё узнать. Эта знакомая любому молодому телу радость!

Он расправил плечи, поднял голову, вдохнул воздух всей грудью, потянулся – и закашлялся. Боль вернулась! Боль, перехватившая дыхание, стиснувшая горло так, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип.

Джейк замер, выжидая, пока уймётся боль, а потом снова принял привычное положение: сгорбленная спина, поникшая голова, и руки, обхватившие колени. И даже прежняя сонливость вернулась, опять потянуло в сон, даже не в сон, а так, – в какую-то ленивую приятную дрёму, когда хорошо греться на солнышке, ни о чём не думать, и только ловить горячие солнечные лучи.

Но ни о чём не думать он уже не мог. Боль оживила какие-то воспоминания, довольно смутные, но, глядя на улицу, на домики вокруг, Джейк отметил скорее ещё механически:

– Это было здесь тогда… Да, здесь! Возле того дома, слева, стоял вездеход. Вон, под тем деревом в тени сидели солдаты, у того крыльца с белыми перильцами согнали перед обыском всех гриффитов.

А нас было двое… Алмаар ещё!.. Как его, кстати?.. Янис? Да, Янис Алмаар. Это имя не забыть… И мы попались с ним к сионийцам! Глупо, конечно, попались… – Джейк вспоминал этот день с самого утра, мелочь за мелочью, каждый эпизод, каждую картинку, – А что мы делали с ним в этом посёлке? Среди гриффитов? И сионийцы?! Что им было нужно от нас? Интересно! А Янис?! Где он теперь? Уж он-то должен всё помнить… Ах, да! – и он не удержался от стона, глухого отчаянного возгласа, – Ты дорого заплатил за нашу беспечность, за все наши ошибки… «Триаксид»! Да, «Триаксид»… Такого и заклятому врагу не пожелаешь.

Вот чёрт! А сам-то я что? Что я здесь делаю?! Они не могли меня так просто отпустить…

Дёрнулся встать, узнать, в чём тут дело, спросить тех, кто знает, тех же гриффитов хотя бы. И сел. Сам вспомнил. Глухие хлопки выстрелов, как сквозь вату. Боль в груди и справа, под рёбрами. Боль, дикая и резкая, как вспышка. И чей-то хладнокровный приказ, эхом отозвавшийся сейчас:

– РАССТРЕЛЯТЬ!!!

Но почему??!! За что?!! За что же?!! Боже, за что?!

Он силился вспомнить ещё что-то, но не мог, как ни старался, только устал.

Он и за обедом думал об этом, может, поэтому никто и не заметил, что это уже совсем другой человек, не тот, к которому все привыкли, не тот, которого гриффиты между собой называли «Кимйрил», что значило в переводе «чужой, пришелец».

Он смотрел в тарелку, за всё время, пока ели, глаз не поднял: сначала думал над тем, что успел вспомнить, потом не решался задать вопрос. Всего один вопрос из тех, что крутились на языке, сидели в голове раскалёнными иглами и требовали ответа. Хотел спросить, но не решался и чувствовал себя стеснённо, скованно и почему-то всё больше боялся, что А-лата может услышать его мысли, почувствовать его неуверенность и поймёт тогда, как он слаб и глуп сейчас, не знающий ничего и ничего не понимающий.