Возвращение пираньи

Мазур подошел, освобождаясь от скудной одежонки, голова была совершенно пустая. Ольга, уверенным движением притянув его голову, зашептала на ухо:

— Прости, невинности для тебя не сберегла. Откуда я могла знать, а?

Узкая армейская койка уже не казалась тесной. Из-за реки долетали пронзительные ночные звуки. Мазур вошел в нее, распростертую и покорную, словно первый раз в жизни, и она тут же перестала быть покорной, короткие стоны прорывались сквозь поцелуи, и в отдававшейся ему женщине не было ничего знакомого, того. Все связанные с ней переживания и нервотрепка нашли мгновенный выход в короткой судороге. Мазур смущенно замер — еще этого не хватало, так оскандалиться…

— Не переживай, — прошептала Ольга на ухо. — Подумаешь, беда какая, нашлось несчастье… — Она задышала чаще. — Сейчас все наладится, повернись…

Наладилось. Они любили друг друга остервенело, нежно, неспешно, яростно, тесная кровать словно нарочно была придумана для этих двух влажных тел, и в редкие минуты просветления Мазур видел, что запрокинутое лицо, прекрасное и дикое в гримасе откровенного наслаждения, ему незнакомо — как незнакомо знакомое вроде бы тело, все было чужим, новым — аромат кожи, запах волос, вкус потаенного, губы, ладони, стоны, шепот…

Ольга его опустошила до донышка, во всех смыслах и всяким манером, напоследок позволив то, чего никогда не делала та. Он прямо-таки колыхнулся в невесомости, когда все окончательно утихло, пожар погас и он обмяк, уронив лицо девушке на спину. Придя в себя, отодвинулся, и они улеглись в обнимку на койке, снова каким-то чудом ставшей чертовски узкой и тесной.

Мазур с неким непонятным страхом ждал ее первого слова.

— Я ведь другая? — спросила она тихо.

— Другая, — сказал он, ощутив столь же непонятное облегчение. — Совершенно другая…

Она не задала пошлейшего вопроса — кто лучше, а кто хуже? — она была умна… Вернулся страх, но теперь он был другого рода — Мазур запоздало, бессмысленно испугался, что мог сюда и не попасть, ничего этого не пережить. Вот теперь он, согласно давно умершим здешним классикам, совершенно не мог разобраться в ощущениях и чувствах.

Быть может, оттого, что для них и не было слов. Глупо думать, будто в человеческом языке есть слова для всех абсолютно движений души. Очень глупо.

Одно он знал — что любит эту. Но, едва попытался что-то сказать, Ольга проворно прикрыла ему ладонью рот:

— А вот этого не нужно…

— Чего?

— Чует мое сердце, ты собираешься наговорить массу ужасных вещей. Что ты меня любишь, что любить готов, по старику Екклезиасту, «доколе не померкли солнце и свет и луна, и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем»… Не надо, милый. У тебя слишком прочно в голове — та. Может — пока, а может — навсегда. А я — это я. И чтобы ты любил меня, то ли срок не пришел, то ли должно произойти нечто…

— Что?

— Откуда я знаю? — вздохнула Ольга, примостив голову у него на груди. — Я вообще не знаю, произойдет ли это нечто, я ведь не чья-то копия, мой кабальеро, я сама по себе, независимая, гордая и упрямая, у меня были мужчины, у меня есть цели в жизни, мы взрослые люди, в конце концов, а не возникли из ниоткуда… Знаешь что? Давай посмотрим, что будет утром. Как мы друг друга будем чувствовать. Может, что-то и определится наброском… Принеси вина, пожалуйста. У меня есть дерзкое желание — угомониться как можно позже, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься, вымотанный гладиатор…

— Это заманчиво, — сказал Мазур, поцеловал ее и пошел к столу. — Буду следовать за вашими желаниями, сеньорита, доколе… как там?

— Доколе не померкли солнце и свет… Брат дедушки был аббатом. Представь себе, самым настоящим аббатом в монастыре Сан-Бартоло. И ревностным… Когда он гостил у нас, мог, да простит он мне такую вульгарность, заездить экзаменами на знание Библии. Правда, потом я вынуждена была признать, что книга Екклезиаста — ив самом деле произведение редкого гения. — Ольга поудобнее присела у стенки и, покачивая стаканом совершенно черного в сумраке вина, продекламировала: — Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета!» — и серьезнее добавила: — Да простит мне Пресвятая Дева, если это невольное богохульство, но я-то очень надеюсь, что нет…

Мазур, относивший себя к «нерадивым верующим», в библейских текстах был не столь искушен, единственное, что он помнил наизусть, кажется, вовсе не принадлежало Екклезиасту: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Маловато, чтобы включаться в беседу на библейские темы с двоюродной внучкой самого настоящего аббата…

— Вряд ли богохульство, — сказал он, подумав. — Коли уж в Библии есть Песня Песней…

— Вот кста-ати! — прищурилась Ольга. — Очень своевременная тема, мой кабальеро… «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». Это намек, сеньор полковник, если вы не поняли.

— Понял, — сказал Мазур, чуть задыхаясь. — Полковники иногда бывают сообразительны…

Он залпом осушил свой стакан и пошел к кровати, навстречу дразнящей улыбке самой неожиданной в его жизни женщины. Там и дороги-то было — три шага, но сколько за это время успел передумать: что будет дальше, любит он или попросту тоскует по той, и, главное, как же теперь жить в постоянном страхе за нее… За эту.

Глава тринадцатая Они уходят

Нутром не произошло ничего, изменившего бы новые отношения. Все повторилось: естественно, просто, сонно и уже знакомо, после чего Ольга ускользнула, в полном соответствии с незнакомым ей, разумеется, шлягером — то ли девочка, то ли видение, — пояснив, что даже в такой дыре, как эта, девушке из общества, снабженной солидными рекомендательными письмами, следует самую малость заботиться о репутации, все всё могут знать, но никто не должен ничего видеть… В чем и состоит, добавила она с ухмылкой, хваленая латиноамериканская мораль, ничем особенным не отличающаяся от всех других моралей.

Оставшись один, Мазур прошелся по комнате, чувствуя, как физиономия расплывается в глупой усмешке — синяки побаливали, правое ребро, третье снизу, зудело особенно пронзительно, но никаких переломов и трещин, определил он привычно, не было, а все происшедшее ночью и утром окрыляло настолько, что на боль следовало наплевать…

Должно быть, здешние обитатели, на три четверти иностранцы, давно переняли у местных обычай вставать с самыми ленивыми петухами — шел десятый час, но в поселке стояла тишина, и в отеле тоже, только слышно было, как шумит вода в «душе», куда ушла Ольга.