Возвращение под небеса

***

– Ай!

Я вздрогнула и зашипела от боли, отдёргивая руку. Папа подхватил меня за запястье и снова вернул мою ладонь к себе, собираясь прижечь йодом очередную царапину.

– Потерпи немного, малыш, уже почти всё, - хмуря брови, пробормотал отец, внимательно осматривая мои запястья.
– Ещё две царапины - и готово.

– Дэн просто сволочь, - понуро произнесла я.
– Ещё немного, и я бы от кровопотери умерла….

– Ну, от кровопотери ты бы не умерла. Во-первых, раны были не такими страшными, во-вторых, никто бы тебе не дал, но то, что Сухонин - сволочь, факт неоспоримый.
– Мягкая кисточка в очередной раз исчезла в горлышке склянки с йодом. Я подняла взгляд на папу. Он был чрезвычайно бледен, но уже не так взволнован, как в те минуты, когда увидел меня, избитую если не до полусмерти, то, слова не подберёшь, крепко-накрепко.

Мы помолчали. Я наблюдала за папой. Его чёрные волосы, уже с проседью, но не такой уж и сильно заметной, были здорово взъерошены. Он был спокоен, но как разбила его печаль. Сейчас его синие глаза казались самыми грустными на свете. В них горело отчаянное желание справедливости, желание показать, что он не даст уйти без ответа тем, кто сделал больно его близким, но….

Мы оба с ним знали, что это ничего не даст - ни борьба с Дэном, ни выяснение отношений с его отцом, ни просьбы о помощи кого бы то ни было. Мы уже столько раз проходили через всё это, и каждый раз хуже становилось только нам самим. Поэтому и мой отец, и я уже давно навсегда уверились в том, что проще смириться и терпеть, всеми силами избегая опасности. Иногда всё же это избегание опасности давало осечку. Как сегодня, например.

Легким и очень осторожным движением отец коснулся моей очередной царапины, теперь уже на запястье. Снова защипало кожу, и я зажмурилась. Отцово желание помочь мне сейчас чувствовалось особенно хорошо: забота, аккуратность, мягкость улыбки, поцелуй в лоб, помощь в лечении последствий произошедшей потасовки, вернее, низкого и отвратительного избиения…

Я знала, что папа сильно мучается из-за того, что не может ничего сделать, что никак не может защитить меня. Для мужчины это в порядке вещей, мучиться из-за того, что он не может предпринять каких-либо действий и попытаться защитить ими свою семью, оградить её от любого зла, пытающегося так или иначе навредить его близким. И, конечно же, мой отец страдал из-за этого вынужденного бездействия. Но, если честно, я уже давно не пыталась помочь ему победить эту муку, подобные попытки были бесплодны, ни к чему не приводили, а порой делали только хуже.

– Маша, посмотри на меня, - обратился ко мне папа.

Я вздрогнула от неожиданности и перевела на него взгляд. Меня ослепил свет офтальмоскопа, и некоторое время я сидела, не двигаясь и всеми силами стараясь не хлопать глазами.

– Хорошо.
– Отец выпрямился и, тяжело вздохнув, кивнул.
– Слава Богу, с тобой всё в порядке. Можно быть спокойными. Без оставшегося у меня Р-тюбика было бы, конечно, совсем туго: и ссадинами, и с кровоизлияниями, и со всем остальным…

Закрыв глаза, я усиленно массировала веки, пытаясь избавиться от неприятного ощущения, оставленного ярким светом офтальмоскопа.

– На этот раз ещё более или менее обошлось, но неизвестно, что будет потом… Доколе только терпеть это всё?...
– Я вздохнула, качая головой, и кинула взгляд в сторону зеркала, стоящего на тумбе.
– Ууу, красавица, ничего не скажешь.

Всё моё лицо выглядело жутко из-за ссадин и синяков, а с кусками пластыря и рыже-красными йодовыми сетками - вообще атас. Мне и так казалось, что я была очень несуразной: худая и бледная брюнетка с узким лицом и острым носом, а тут ещё и это. Я повнимательнее пригляделась к своему отражению.

Нет, я, конечно, не была страшной, но и чего-то особо прекрасного искать во мне не найдёшь. Про меня можно было смело сказать так: одна из миллиона. Лицо у меня было обычное, на любителя, телосложение худощавое, рост - самый средний из всех средних. Свои темные, почти черные волосы я всегда стригла в стиле «гаврош». Они были не слишком-то короткими, но и совсем недлинными: той самой длины, которая исключала лишнюю возню. А вот за красивые глаза спасибо папе - они у меня были загадочного сине-голубого цвета. Такие поди, найди.

Я тяжело вздохнула.

Отец поднялся с дивана и, собрав поблескивающие переливчатыми бликами медицинские инструменты в чемоданчик, отнёс их к своему комоду.

Наступила тишина. Я, как и в кабинете Спольникова, теперь сидела на диване, словно была сделана из камня - не двигаясь и даже едва дыша. Мои локти и колени были перевязаны хрустящими бантами, лицо было украшено семью отрезками клейкого пластыря. Я чётко ощущала стойкий запах йода, мазей, травяного чая. К тому же, даже сидя и не двигаясь, я хорошенько чувствовала тупую боль в тех местах, где синяки и гематомы были особенно наливными, а царапины чрезмерно глубокими.

Уныло кусая губы, я рассматривала нашу гостиную комнату, обклеенную светлыми обоями. Напротив меня, у дальней стены высился деревянный стол, обеденный, но на нём всё равно лежали и книги, и папки, и даже моя шапка. За столом, у входной двери в наш дом, протянулась длинное низкое окно. Что там сейчас творилось на улице, видно не было из-за опущенных кремово-желтых жалюзи, и хорошо, пусть лучше кремово-желтые жалюзи, чем дурацкие переулки, где меня только и знают избивать. Ближе к окну высились старый секретер и проеденное молью кресло, там же, вдоль стены протянулась книжные полки, собственно, с книгами, альбомами и моими папками ещё школьных времен.

У правой стены у мягкого красного дивана, на котором я сейчас сидела, стоял огромный дубовый шкаф, рядом с ним комод из хлипкого материала «под дерево».

Мой взгляд остановился на красивой вазе, стоящей на нашем обеденном столе. Эта ваза была здесь ещё до нашего с родителями приезда сюда. Единственное украшение в этом доме. Кажется, про неё просто забыли и оставили здесь. Как и нас.

Снова вернувшись ко мне, папа поставил тарелку со сладостями на деревянную тумбочку рядом с выпуклым диванным подлокотником, возле которого я и примостилась, и устроился рядом со мной на диване.

Я уныло покрутила в пальцах неровный диск подсохшего овсяного печения и положила его обратно. Есть не хотелось, да я и не собиралась.

– А надо бы, - словно ответив на мои мысли, сказал отец.
– Тебе сейчас будет полезно немного сладкого.

Я коротко пожала плечами и, прижавшись к папе, положила голову ему на плечо.

– Прости меня, пап.
– На меня вдруг нахлынула волна жгучей досады и жалости. Скрутило сильно, до слёз.
– Прости, ладно?...

– Эй, ну, ты чего, зайчик?
– ласково спросил отец, крепче сжимая моё предплечье и целуя в макушку.
– Ты-то за что прощения просишь?

– За то, что всё время заставляю тебя переживать за меня. И за то, что со мной всё время случается какая-то гадость…И… ещё…спасибо тебе за помощь... За лечение и за заботу…

Шмыгнув носом, я вытерла подступившие слёзы. Глаза щипало неимоверно, горло распирал ком, а в груди…как же всё ломало в груди - от этой нестерпимой, ненавистной мне тоски.

Папа улыбнулся. Я не видела этого, но чувствовала. Он дотянулся до моей руки и сжал её в своей теплой, шершавой ладони.

– Не расстраивайся, Машенька… Знаешь, я подумал, что нам с тобой пора выбираться из этого жуткого города, отправиться в Москву, встретиться с Соболевым… Возможно, мы сможем найти его там, уж не знаю… Да даже, если и не найдём, лучше уж в относительной безопасности там, чем тут вот так…Раньше этот вопрос не стоял - ты была ребенком, но теперь всё иначе.