Возвращение

– А все одно не люб он тебе. А когда я ему о том скажу?

– Не постесняйся, скажи. Я и сама ему про то уже сказала, - согласилась Устинья.

Михайла аж рот открыл. Не получился шантаж, вот беда-то!

– А ты...

– Я. И еще раз повторюсь. Хоть и благодарна я тебе за спасение, за татей пойманных, а все ж, сестре голову морочить не дам.

– А что ты мне сделаешь, боярышня?

Устинья губу закусила. А и правда - что? Травить? Тоже дело, так вроде пока и не за что. Может, еще и опамятует? Ведь не дурак же Михайла, должен понять...

– Пока - ничего. А потом и с царевичем поговорить могу.

– А когда я на Аксинье жениться надумаю?

– По любви - или так, чтобы потешиться?

– Чтобы с царевичем породниться.

Устя задумалась.

– Не знаю, Михайла. Но кажется мне, не будет у вас в семье счастья.

– Так доход будет. А что до любви... твоя сестра меня любит. А я ее... разве важно это?

Устя только головой покачала.

– Нехорошо это. Неправильно. Но... так я тебе скажу, Михайла. Когда будешь просто так голову Аксинье морочить, разгневаюсь я, и сильно. А ежели жениться решишь - тут пусть отец думает. Не в моей она воле.

– А ты бы, боярышня, хотела, чтобы сестра твоя счастлива была?

– Все мы для родных счастья хотим. Подумай, Михайла, что тебе от нее надобно. И знай - не беззащитна Аксинья, у нее я есть. Когда сама не справлюсь, найду, кому пожаловаться.

– Хорошо, боярышня. А ты... скажи, коли случится так, что разлюбишь?

Ответом Михайле была улыбка.

Она? Разлюбит? Наивный, она с этой любовью через всю жизнь прошла, в смерть ускользнула, в новую жизнь принесла! И - разлюбит?

Скорее государыня Ладога вспять потечет!

И так обидно стало Михайле, так горестно, словно внутрях крапивой обожгло. Стоит боярышня, улыбается. И лицо у нее светится, и глаза сияют, как два маленьких солнышка, и вся она такая... как солнышко летнее.

И не для него этот свет.

Недостоин. Не заслужил...

А хочется.

Кажется, руки протяни, и теплом повеет, согреешься, и понимаешь, что этой женщине свое сердце доверить можно безоглядно. Когда примет, будет держать бережно, не предаст, не обманет.

Не лицо важно. Не чин, не коса длинная.

А вот этот свет ласковый.

– Устенька...

Почти стоном вышло, почти мольбой. Да напрасно все. Устинья только головой качнула.

– Не разлюблю. Прости, Михайла, я в своем сердце не властна. Не морочь голову сестре моей, она тебя любит. Отдыхай.

И только коса каштановая в дверях мелькнула, зеленой лентой поманила.

Михайла на лавку опустился, выдохнул.

Прости, боярышня, а только и я в своем сердце не властен. Ты разлюбить не можешь, ну так и я не смогу. А ежели моей ты не будешь, пока соперник жив, так я ему и не дам жизни. Следить буду, тенью твоей стану, глаз не спущу! А как узнаю, кто мне поперек дороги встал, так и....

Михайла покосился на лавку. Там, среди прочей одежды, лежал и его кистень.

Трупом больше, трупом меньше, ему уж все равно. Постарается он для себя, а потом боярышню утешать будет. Глядишь, так у них и сладится.

Только с царевичем что-то придумать надобно. Но это еще впереди.

Придумает...

***

Ох, не любила вдовая царица - царицу Марину. И сейчас оно не поменялось.

Надобдно к вечерне идти, молиться, а она тут как тут, змея рунайская! Чтоб у тебя чешуя пооблезала, да хвост узлом завязался! Чтоб своим ты ядом подавилась, гадина!

Стоит, глазищами своими черными смотрит, улыбается.

– А Феденька где же? Никак к боярышне своей сбежал?

– Дело его молодое, пусть гуляет, - отозвалась царица Любава.
– Да и с боярышней его... посмотрим. Может, ему еще и кто другой приглянется, до весны-то?

Марина рассмеялась, как зашипела.

– Не знаю, матушшшшка, ты готовься лучшшшше. Видела я боярышшшню, когда за Федю она замуж выйдет, мало тебе не покажется.

И ухмыляется, гадостно.

Любава плечи расправила.

– В своей семье мы и сами разберемся. Без пришлых.

– Разбирайся, свекровушка. А мы с боярышней, может, и подружимся. Я с ребеночком буду, она с ребеночком...

– Да пуста ты, как колодец высохший! Куда тебе рожать! Не можешь ты!

Ответом Любаве был смешок издевательский.

– Вот и поглядим, могу - али нет. Мужу моему наследник надобен. Россе наследник надобен. Не шальной, не дурной...

– Гадина!

Марина только усмехнулась в ответ.

Можно бы и покричать, и в обморок упасть демонстративно, да к чему? Вместо этого она венец поправила демонстративно, бриллианты блеснули.

– Красивая. И умная. Ты и в юности такой не бывала.

Любава зубами заскрипела, а ответить не успела. Развернулась дрянь - и только камни драгоценные блеснули.

ДРЯНЬ!!!

***

Когда красивая черноволосая девица Фёдора наверх потянула, он охотой пошел. Хороша ведь!

Ох, хороша!

Фигура такая... в самый раз. Объемная, такую и обнять-то приятно. Пышная такая, ладненькая, и вырез глубокий, руки так сами к дынькам спелым и тянутся...

В комнате наверху и обнял, и протянул. Потискал всласть, на кровать потащил красотку... ты и не сопротивлялась.

А вот только в кровати...

Не получилось ничего.

Что только девушка не делала. Об иных ухватках Фёдор и не знал никогда. А все одно - не работает.

Ни вверх - ни вниз.

Ничего не ворохнется.

Про Устинью подумал - и горячей волной окатило. На девку посмотрел - снова холод и равнодушие. С час они бились, потом ему уж надоело, выкинул он бабу за дверь, еще и сапогом вслед кинул.

Ну ее!

Грязная она!

И вообще... не Устя.

Второй сапог в Истермана полетел.

– Что случилось, мин жель?

– Сгинь! Видеть никого не хочу.

– А все-таки?
– как царедворец опытный, Руди от сапога увернулся со сноровкой. И опять в светелку лезет.
– Чем я помочь могу?

– Чем ты мне поможешь? Не люба мне эта девка, не хочу я ее.

– Так может, ту, беленькую?

Фёдор подумал - и наново головой качнул.

– Не хочу.

– Мин жель...

– Не Устя это. А другие мне и неинтересны.

Руди только вздохнул.

Устинья становилась серьезной проблемой. А что с ней делать-то?