Возвращение

– Вы ешьте, пока все не остыло, – сказал я, видя, что все уставились в телевизор. – Интересное еще не скоро, а мы вообще чуть ли не в самом конце.

Пока танцевали ряженые, мы утолили первый голод. Потом с удовольствием послушали Пьеху. После ее номера Хохряков выбрал себе в качестве охотников Леонова с Анофриевым и выдавал им музыкальные инструменты вместо ружей. Напевая шуточную песню, они пошли в лес искать артистов. Потом была Белоснежка с гномами, игра на пиле и братья Мартьяновы со своим плюшевым тигром. Интермедия Мироновых была откровенно слабой, но все хохотали. После азербайджанского квартета «Гайя» наконец появилась троица комиков из «Кавказской пленницы». Сначала они просто бегали по лесу, а потом показали отрывок из фильма с песенкой о султанах. Я не столько смотрел фильм, в котором для меня не было ничего нового и почти ничего интересного, сколько всматривался в лица сидевших за столом. Им было интересно все, и все вызывало удовольствие. Выступление гимнастов и балет и я посмотрел с интересом. Первая серия закончилась русским танцем.

– Так когда покажут вас? – спросила Ольга. – Сколько еще ждать?

– Еще примерно через полчаса, – сказал я. – Смотри балет. Красиво танцуют. «Вальс цветов» из «Щелкунчика». Всегда его слушаю с удовольствием.

– А почему Пьеха поет еще раз? – спросила Ольга, когда зазвучал «Манжерок».

– Стань такой же, и тебя тоже будут показывать, как и ее, – сказал я. – Магомаев тоже будет петь два раза.

– Уж басню на Новый Год можно было бы не рассказывать, – сказала Надежда. – Наконец-то он закончил!

– Майя! – обрадовалась моя мама, любившая Кристалинскую.

Певица нам поведала об ушедшем детстве, и начался танцевальный номер.

– Это Шубарин! – вскочила Таня. – Смотрите, как он будет танцевать!

– По-моему, еще четыре номера, а потом будем мы, – припомнил я.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Ольга. – Этот фильм первый раз показывают!

– Режиссер сказал, – соврал я. – Оттанцевал твой Шубарин, Танечка. Сейчас сыграет оркестр, а потом начнет танцевать толпа таких же шубариных, только черных.

– Это как? – не поняла сестра.

– Балет Дагомеи, – пояснил я. – Или то, что негры называют балетом. Да, соврал, там еще будет петь Адамо.

– Ой, мой рояль! – обрадовалась Люся. – Я на нем в нашем номере играла.

Сыграл оркестр Орбеляна, спел Адамо и отпрыгал негритянский балет.

– Мама! Вот они! – закричала Ольга.

Посмотреть наш номер было действительно интересно.

– Никогда не думала, что твоя затея удастся, – покачала головой Таня. – Вам помогали?

– Только свели с режиссером, – пояснил я. – Если бы он зарубил номер, никто не стал бы вмешиваться. Точнее, я никого не стал бы вмешивать. Слушай Магомаева. По-моему, это один из лучших наших певцов, если не самый лучший.

– С кем это он поет, с Мондрус, что ли?

– Почему все так плохо едят? – сказал я. – Скоро уже есть торт, а почти все закуски целые. Я же говорил, что нужно меньше готовить. Как хотите, а я поем. Печень трески никто не будет?

– Сейчас будут бить куранты! – сказала Люся. – Нужно выпить, а ты лопаешь!

– Я вам тоже плесну, – сказал отец, разливая по бокалам шампанское.

– А мне? – протянула свой бокал Ольга. – Хоть чуточку!

– Володя, дай ей самую каплю, чтобы только смочить язык, – сказала Надежда. – И мне только на донышко.

– Ну что, – сказал отец, поднимая бокал под бой курантов. – Год был для нас... удивительным и полным сюрпризов. Давайте выпьем за все то хорошее, что в нем было, а было его немало!

В половине первого Ольгу отправили спать, а остальные просидели за телевизором до двух часов. Смотрели праздничную программу, обсуждали наше выступление и продолжали подъедать закуски. Потом убрали со стола, разместив недоеденное по двум холодильникам, и разошлись по своим комнатам спать.

– Ой, а о бенгальских огнях забыли! – с сожалением сказала Люся, когда я ее перенес обратно в их квартиру и посадил на кровать.

– И хорошо, что забыли, – сказал я. – Их нужно жечь на улице. И вони не будет, и ничего не загорится. Да и что в них интересного?

– Когда ты так говоришь, я вспоминаю, что ты намного старше меня, – вздохнула она. – Слишком в тебе много рассудительности. Все-то ты знаешь, и ничего тебе не интересно.

– Я тебя предупреждал о своем преклонном возрасте? – спросил я. – Смотри, еще не поздно выбрать кого-нибудь помоложе и безрассудней. Правда, тогда тебе придется ждать еще два года. А мне – еще больше, пока подрастет Вика. Зато породнюсь с генсеком.

– Ах ты бессовестный! – она повалила меня на кровать и навалилась сверху. – Задушу! Не мне, так и никому!

Я кубарем скатился с ее кровати и поспешно отошел к двери, застегивая пуговицы на рубашке. Доиграемся когда-нибудь...

– Я пойду, а то твои родители из-за меня не ложатся, – сказал я отвернувшейся от меня Люсе. – Приду завтра, когда все проснутся.

– Уже уходишь? – спросила Надежда, которая стелила постель.

– Да, пора, – ответил я. – Спокойной ночи.

Странный вопрос. Что, уже можно не уходить? Я зашел в нашу квартиру и запер за собой дверь. Родители легли, но из-за меня не выключили торшер. Это сделал я, после чего на ощупь прошел в свою комнату и сел за стол. Слова подруги о возрасте почему-то больно царапнули душу. Неужели я действительно такой скучный и нелюбопытный? Или дело в том, что мне просто неинтересно многое из того, что составляет жизнь людей этого времени? Я стал молодым, но воспринимал действительность все же больше как человек двадцать первого века. То, что заставляло окружающих смеяться, у меня вызывало в лучшем случае только улыбку, да и в отношении многого другого планка оценки у меня была поднята выше, чем у других. Старость в этом виновата, или я просто видел слишком много такого, что современные люди даже не могли себе представить? Посидев еще немного, я решил не травить душу, а просто сделать выводы и почаще интересоваться мнением подруги, а не только руководствоваться своим пониманием того, что для нее лучше.

Несколько дней мы только отдыхали, потом Люся нехотя села изучать учебники, а я тоже возобновил свою работу. В воскресенье девятого нас отвезли к Брежневу. Он увел меня в свой кабинет, а в Люсю вцепилась Вика, которой было интересно, как нас снимали в фильме.

– Хочу поблагодарить, – сказал он, когда мы расселись по креслам. – Наступление американских войск во Вьетнаме захлебнулось. Если бы не поддержка с воздуха, оттуда вообще мало кто ушел бы. Бои еще идут, но успеха у американцев уже не будет. А потери очень большие, что у них, что у сайгонцев.

– А операции «Боло» не было? – спросил я.

– Нет, они свою авиацию в Северный Вьетнам больше не посылают.

– Значит, реальность уже сильно изменилась, – сделал я вывод. – Все остальные прогнозы по Вьетнаму, скорее всего, можно выбросить в корзину. Теперь события там пойдут по-другому.

– Кое-что могут и повторить, – сказал Брежнев. – Ладно, этим занимаются, и все на контроле. Давай поговорим о вас. С какого возраста в твое время разрешали вступать в брак?

– По закону общепринятый возраст устанавливался в восемнадцать лет. При наличии уважительной причины он мог быть снижен органами власти для обоих супругов до шестнадцати лет, а в исключительных случаях еще больше. Этот предельный возраст в разных местах устанавливался разный, обычно это четырнадцать-пятнадцать лет.

– Совсем сошли с ума, – сказал он. – Женить детей! Я могу понять, когда шестнадцать лет, да еще в виде исключения, но четырнадцать это ни в какие ворота не лезет.

– Это не было распространенной практикой, – пожал я плечами. – В основном выдавали девчонок, да и было это больше на Кавказе или в Азии. В самой России и в шестнадцать выходили редко, чаще всего из-за беременности. Паспорта у нас давали с четырнадцати лет, а когда их заменили электронные документы, то с тринадцати. И паспорт был не свидетельством совершеннолетия, а просто удостоверением личности.