Вперед в прошлое!

А вот после трех я услышал многоголосое:

— Пашка! Мартынов Пашка! Покажись!

Голоса доносились с улицы, но — как будто из туалета, где было распахнуто окно.

Я юркнул в туалет, напоминающий тюремный, с белой советской плиткой и дырками в полу вместо унитазов, и выглянул из окна, под которым стояли Илюха, Димоны и Наташка с Борей. Сазу после школы ребята решили меня навестить, приятно, черт возьми! Братец, надо полагать, прогуливал — он учился во вторую смену.

— Привет, парни! И сестра, тебе особый привет.

Наташка, хоть была в штанах, присела в реверансе. Интересно, стала бы она навещать в больнице того Павлика, каким он был раньше? Разве что из-под палки. Нас не учили быть дружными, скорее наоборот, мы конкурировали друг с другом, чтобы урвать хоть молекулу родительского тепла.

— Спасибо, что пришли, — крикнул я.

— Ты как вообще? — прогудел Чабанов.

— В общем нормально. Голова уже не болит, только слабость слегка. Можно домой, но одного не отпускают.

Минаев показал «класс», все повторили его жест.

— Так это…— Чабанов пальцами изобразил бегущего человечка.

А я пожал плечами. Может, и правда прямо сейчас и сбежать? Что с подростка взять, он по умолчанию наскипидаренный, и любой косяк списывается на переходный возраст. Тем более в девяностые, когда всем на все плевать. В самом деле, чего пролежни належивать, когда я в норме?

Я сгонял на пост, выпросил тетрадный лист с карандашом, написал: «Наташа, постучись и попроси передать мне домашнее задание. Вместе и смоемся». Сложил лист самолетиком и запулил его из окна туалета. Писающий мальчик лет десяти наблюдал за мной, разинув рот.

Безумие? Слегка. Имея авантюрную жилку, я все равно жизнь прожил по шаблону. Муштра, муштра и еще раз муштра. Мне четырнадцать — ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, мать его! — лет, самое время для легкого безумия.

Если уж проживать жизнь заново, так по-другому. Никакой муштры, только свобода, и фундамент уже заложен! Мой самолетик взмыл вверх, потом клюнул носом и по спирали пошел на снижение, а стайка подростков побежала за ним, соревнуясь, кто его поймает.

Поймал Борис и, улюлюкая, носился — отберите, мол. Отобрали за три секунды. Илюха прочитал послание, передал Наташке, она закивала и побежала ко входу в больницу. Через минуту раздался стук в дверь. Я затаился в туалете, который был прямо у выхода, дождался, когда медсестра откроет дверь и переступит порог, оттолкнул ее и рванул на свободу к Наташке.

Вдвоем мы под крики, взывающие к благоразумию, сбежали по лестнице, и вот тут-то до меня и дошло, что я погорячился. Бросило в пот, зашлось сердце, голова закружилась. Если бы врачи помчались следом, схватили бы. Но всем и правда было плевать, что ребенок самовольно покинул больницу.

Багословенные девяностые, так их и разэдак! Всего тридцать лет прошло, а многие вещи уже кажутся дикостью.

— Стой! — крикнул я сестре. — Хреново мне.

Я поплелся за Наташкой, хватая ртом воздух. Спросил шепотом, пока мы не поравнялись с остальными:

— Что там отец? Мать не бил?

— Да вроде нет, орал только так, что Борька чуть ссаться не начал.

— Что сразу Борька? — услышал и возмутился брат.

Ребята обступили меня, стали расспрашивать, как что было. Я рассказал про вероломное нападение Зямы с Русей, и про ментовку рассказал, и про то, что гопников, скорее всего, теперь закроют.

— Если нет, мы тебе поможем, — прогудел Чабанов. — Достали! Они — толпой, и мы — толпой.

Он сам не заметил, как стал транслировать мою идею.

— А еще знаешь что? — сказал Илюха. — Помнишь, ты приказал тупой нашей Желтковой стих выучить? Так вот случилось чудо! Она выучила, и рассказала, правда, одну строчку забыла, но Верочка на радостях сделала вид, что не заметила. Сколько помню, ни разу Желткова ничего не учила и дэзэ не делала.

Верочкой мы ласково называли Веру Ивановну, учительницу русского и литературы.

— Стопудово влюбилась в тебя, — подтвердил Чабанов.

— Да. — Минаев был, как обычно, многословен.

— После всего этого мне придется на ней жениться, — развел руками я.

Все грянули смехом. Когда они отсмеялись, я обратился к Илюхе:

— Илья, можно я завтра на рассвете заскочу к тебе за удочкой? Вместо уроков порыбачу, заработаю немного, а то отец меня в квартиранты записал и отлучил от холодильника.

— То есть завтра ты не пойдешь в школу? — удивился Чабанов.

— Я на больничном… Вы ж меня не сдадите?

— Как это отлучил? — вдруг заговорил Минаев.

Я объяснил. Наташка принялась материться, смолкла, поймав осуждающие взгляды парней.

— Тебе не идет, — не сдержался Илюха.

— У сопливых не спрашивали, — обиделась сестра, которая была старше нас на два года.

— Так что с удочкой? — напомнил я. — Только родителям не говорите, что я вам рассказал про своего отца.

— Приходи в полвосьмого, дам удочку и два запасных самодура, — пообещал Илюха.

— А потом, в два часа или три, в зависимости от того, как пойдет, я — к тебе, и будем делать уроки.

Больница находилась в городе, ехать в Николаеву было где-то полчаса. Только мы пришли на остановку, как приехал полупустой автобус, мы оккупировали заднюю площадку, как и подобает нормальным, а не забитым подросткам.

От контролерши с передней площадки на заднюю рванула стая зайцев: три мальчишки и один алкаш. Я занял сиденье, потому что от тряски болела голова, раздал своим склеенные билеты.

— Спасибо, у меня проездной, — прогудел Минаев, он жил в той части поселка, что и Лялины, и до школы идти было далеко — без проездного ему никак.

Рядом устроился Чабанов. Поглядывал он вопросительно, ерзал, словно чего-то от меня хотел. Будто было у меня что-то, позарез ему необходимое. Только когда въехали в поселок, он набрался смелости и выдал:

— Тут это… Илья рассказал, что ты его учишь круто драться. А нас научишь?

Сарафанное радио начало свою работу, эффект появился раньше, чем я ожидал. Хорошо.

— Как только голову подлечу, так и сразу, — пообещал я.

— Так, я не поняла, — уперла руки в боки Наташка, — а почему я обо всем узнаю последней?

— И я, — поддакнул Борька.

Илья потрепал его по голове и вспомнил анекдот про прапорщика:

— Рисуй-рисуй, ха-ха, Моцарт!

Борька скинул его руку.