Врачу, исцелись сам!

– Жара дома стоит. Собака ходит с открытым лицом.

С тех пор институт в памяти Борискова был связан только с любовью.

Все остальное помнилось крайне смутно.

Евгения тогда какое-то недолгое время подрабатывала в справочной скорой помощи. Борисков однажды там у нее был. В большом зале гудели голоса: "Скорая" – слушаю вас!.. Фамилия? Адрес? Возраст больной?..

Как зачем? Может быть, ей надо педиатрическую бригаду… Я не грублю, почему это нельзя спрашивать у женщин возраст?.." За стеклянной стеной в справочном тоже все кипело. "Как, говорите, фамилия?.. Так… Домой не пришел? Когда? Пятнадцатого? Одну минутку… Сколько лет? Тридцать четыре? Одет был как? Красная рубашка была? Синяя куртка? Та-а-ак… Пятнадцатого вечером был с подобными приметами доставлен во второй городской морг. Съездите туда, может быть, ваш… Телефон запишите…"

Отношения Борискова с Евгенией претерпевали разные этапы. Как водится в юности, на них огромное влияние оказывали книги, друзья и музыка. Так Женя однажды послушала одну эмоциональную песню и вдруг заявила Борискову: "Я от тебя ухожу!"

Именно в период учебы в институте стали проявляться и некоторые неприятные вещи. Стало понятно, что есть талантливые люди, а есть не очень. Есть трудолюбивые, а есть – ленивые. Поначалу многие собирались стать хирургами. В этом был определенный романтизм, однако потом Борисков заметил, что когда резали лягушек и вставляли им в аорту тоненькую канюлю – у него это никак не получалось: сосуд рвался, а соседка по столу своими тоненькими пальчиками сделала это играючи. Другие руки. Борисков начал чувствовать и понимать, что есть вещи, которые он сделать не может.

На пятом курсе в зимние каникулы Борисков, решив подработать денег, поехал в Новгородскую область. Строили там в одной деревне телятник. На беду все это время стояли жуткие морозы – за тридцать.

Вода в умывальнике замерзала. Самое жуткое было возвращаться после работы через поле к деревне. Мороз там, на поле, был вообще ужасный

– воздух обжигал лицо, снег визжал под валенками. Выли волки. Воду для строительного раствора приходилось постоянно греть. Строить в такие холода, наверняка было просто нельзя, но деваться было некуда.

Другого времени не было. И как-то строили. Правда, получил небольшое обморожение кожи рук. Евгения его лечила.

Учеба шла своим чередом, и по мере обучения мир менялся. Понимание строения человека изменяло отношение ко всему и все восприятие вселенной. Тогда это воспринималось очень остро. Он как-то попытался рассказать об этом Виктоше, но она его не поняла, и Борисков заткнулся. Виктоша не могла этого понять в принципе. У них ничего подобного не было. Медицина – клановая специальность. Это и особая система обучения и особое восприятие действительности. Виктоша раздраженно сказала на это, что Борисков бредит. Возможно, она и была права.

Был на курсе и свой доморощенный поэт Петя Заслонкин. Он писал

(правильнее будет сказать, строчил) стихи, которые из него хлестали, как вода из брандспойта. Заслонкин обожал всякие праздники и дни рождения, к которым всегда сочинял чуть не целые поэмы с рифмами типа "поздравляем-желаем", непременно выступая на всех застольях.

Народ был в восторге: еще бы – свой поэт. Кроме того, недавно оказалось, что теперь Заслонкин создал и ведет собственную интернет-страничку, которая была буквально забита написанными им стихами и поэмами. Кто-то, возможно, их и читал. Судя по счетчику, иногда даже два-три человека в день на его сайт заходили.

Особенно Заслонкин любил что-нибудь сварганить к Восьмому марта.

Всем девушкам в своей группе сочинял индивидуальные стишки в открыточку, типа:

Пусть солнце из окна,

С гвоздей сверзятся рамы.

Тебе посвящена

Моя кардиограмма. или еще Борискову запомнилось, застряло в памяти стихотворение из такой открыточки:

Когда-нибудь вспомнится что-нибудь

Типа: патанатомия.

Чья-то физиономия.

Анныивановнино ворчание.

Перед зачетом отчаянье.

И солнечный блеск нечаянно

Сквозь кленов листву замечаемый…

И этот вечер.

Как фотоснимок засвеченный.

На рояле оплывшие свечи.

До встречи, друзья!

И прочее в том же духе. Анна Ивановна, кстати, была бессменной старостой их группы и ее изначально называли по имени-отчеству, хотя и на "ты", впрочем, нередко бывало и "Анка". Оказалось, что у

Заслонкина были написаны чуть не целые поэмы. Причем, поэма писалась с ходу, почти без помарок, чем он очень гордился. С точки зрения

Борискова все это было ужасно и напоминало ему пение под караоке, которое могут вытерпеть разве только очень пьяные, глухие или сами поющие. Музыкальных профессионалов типа Брамса, Шопена или Свиридова тут же бы стошнило, и притом мучительно. Впрочем, это была безобидная забава. Так же как и эти стихи, которые Заслонкин сочинял в огромном количестве. Сам он на любую критику в свою сторону говорил: "А всем моим родственникам и знакомым нравится!" Но всех этих его родственников и знакомых поражала сама возможность и способность говорить русским языком в рифму и не матом. Ведь как они сами не пытались, придумать другую рифму, кроме как "смородина – родина" или "поздравляю-желаю" – ни у кого из них не получалось.

После пятого курса ребят послали на военные сборы. Борискова распределили ехать в Лиепаю. В Риге была пересадка и несколько часов свободного времени. Там они с Хлебниковым и еще с другими ребятами долго искали хоть какой-нибудь пивной бар и только с очень большим трудом нашли. Прохожие их посылали в совершенно разные стороны. Но посидели там очень хорошо. Пивной бар назывался "Под дубом". Потом сели в поезд до Лиепаи. С вокзала их привезли на автобусах на военно-морскую базу. Потом всех построили на плацу и стали распределять по частям. Борискова, Хлебникова и еще одного парня распределили в группу кораблей ОВР (охрана водного района). Так он оказался на морском тральщике "Комсомолец". Там его, в общем-то, никто не ждал, но мичман, который был командиром медицинской части, обрадовался, поскольку это давало ему возможность отдохнуть, то есть на службу не выходить. Борисков получил койку в помещении медпункта, но ни разу толком не выспался, потому что с утра до вечера постоянно на весь корабль орала трансляция, то стоиться на зарядку, форма одежды такая-то, то "приступить к проворачиванию механизмов" и так далее, а самая приятная была вечером: "Команде пить чай". На чай давали кусок белого хлеба с маслом. Однажды он обнаружил: на масле отпечаталась крысиная лапка. Крыс на корабле было необыкновенно много, а на громадном крейсере "Свердлов", где находился знакомый парень с курса Леха Игумнов – вообще ужасно. Леха ночью практически не спал: очень боялся, что они будут кусать его за ноги.

Воспоминание об этих сборах на флоте у Борискова было связано с тошнотой и запахом нагретого моторного масла. Несколько дней они были в море, и все эти две недели там бушевал шторм. Когда вышли за молы, тут же началась качка, Борисков благополучно слег и какое-то время лежал в мучениях и тошноте. Качка была страшная, пройти по кораблю ровно было просто невозможно. На палубу выходить запретили вовсе, чтобы не смыло. Сквозь стальные заслонки иллюминаторов от ударов волн просачивалась вода, вещи болтались и катались по все каюте. В тот первый день Борисков и не обедал, но вечером, когда по трансляции объявили: "Команде пить чай", взбодрился. Кормился он в матросском кубрике, чаю попить, понятно, при такой тошниловке не удавалось, но хлеб и масло требовалось неотложно забрать, иначе оно было бы безжалостно сожрано. Борисков лежа накинул ботинки, продышался и стремглав бросился в кубрик, болтаясь по коридору от стенки к стенке. Спустившись по трапу, он схватил со стола свою пайку, стремительно помчался назад и прямо в ботинках упал на койку, чтобы отдышаться. Что они там, в море, делали, куда шли, – никто, естественно, матросам не говорил, не ваше дело. И даже хлеб ели консервированный, потому что свежий закончился. Он был чем-то пропитан, кажется спиртом, и для его восстановления его нужно было нагреть, чтобы спирт испарился. Греть-то его грели, но видимо не додерживали в печке, и хлеб получался горький, противный. Нечто подобно произошло, когда через несколько лет случайно на банкете пролили водку в тарелку с нарезанным хлебом, и Борисков укусил, не заметив, пропитанный водкой кусок, тут же и вспомнил тот корабельный хлеб. А вот на крейсере, рассказывали ребята, была своя пекарня.

Ночью охотники на крыс залезали в тестомесильню, вооруженные кистенем, на какое-то время выключали свет, и крысы туда начинали лезть, и по ним надо было лупить кистенем. Крыс этих собирали, и говорят, был обмен крыс на отпуск. Некоторые из матросов, которые не могли набрать, меняли или покупали крыс у других. Такие ходили истории. Борисков верил в них и не верил. Но однажды сидели в кубрике и смотрели телевизор, когда вдруг откуда-то с проходящих под потолком труб сверзилась огромная крыса и тут же куда-то унеслась. А один раз на куске масла он увидел четкий след крысиной лапки.