Враг

За коротышкой в зал вошли двое до зубов вооруженных молодцов из муниципальной милиции, и тут гости заметили, что у дверей трактира выставлены многочисленные постовые, а на улице перед окнами прохаживаются усиленные патрули. Горожане впали в тревогу и беспокойство, гадая, что могло бы угрожать их славному городу, и приступили было с вопросами к писарю городской управы Элиасу Веркельмацу, тому коротышке, что привел с собой стражников. Однако Веркельмац, не удостоив никого ни словом, ни взглядом, вышел вместе солдатами в те же двери, в которые только что вошел.

Это происшествие — осада трактира, а также приблизившийся обеденный час — побудило большинство гостей разойтись по домам, так что в зале осталась лишь небольшая компания, которую представляли — за исключением доктора Зальмазиуса — те же лица, с которыми доброжелательный читатель познакомился еще в первой главе.

— Неужели высокомудрая городская управа именно теперь, перед началом торжеств в честь Дюрера, стала выискивать подозрительных лиц?

— Ничего подобного, ничего подобного, — деловито ввернул трактирщик.

Томас потирал руки, вертелся во все стороны и вообще вел себя, как человек, которому не терпится высказаться.

— Ха-ха-ха! — разразился смехом Вепперинг. — Глядите-ка, нашему Томасу ужасно хочется напоить нас своим пойлом. А мы не поддадимся, ежели он не угостит нас бутылочкой доброго вина.

— Ах ты, проклятый пьянчужка, — сквозь зубы пробормотал Томас. Но потом уже громче и мягче добавил: — Будь по-вашему, почтенный токарь, будь по-вашему.

Вскоре заветная бутылка уже стояла на столе. Тут трактирщик вытер передником пот со лба, надул щеки и дал знак остальным последовать его примеру и поплотнее сдвинуть головы в кружок.

— Этот молчаливый коротышка, писарь городской управы, — чудаковатый малый, — начал трактирщик. — Почему бы ему не сказать сразу, что сбежавший висельник Ирмсхефер несколько дней скрытно находился в нашем городе и что высокомудрая управа хочет его арестовать, но никак не может найти?

— Что? Это отвратительное чудовище опять здесь? — вступил в разговор Эркснер. — Неужели у злодея хватило наглости удрать от виселицы именно под праздник нашего великого Дюрера? Не могу в это поверить.

— Я вообще не знаю, — взял слово Бергштайнер, — почему так долго церемонятся с этим прожженным подлецом Ирмсхефером. Почему не бросают его сразу в костер, как поступили в 1472 году с Гансом Шиттерзаменом, который до смерти надоел нюрнбержцам своими коварными проделками. Но уж теперь этот Ирмсхефер вряд ли увернется от виселицы, повесят молодца как пить дать.

— Ежели удастся его схватить, — перебил Бергштайнера трактирщик, изобразив на лице такую высочайшую степень хитрости, по сравнению с которой морда известного опытнейшего лиса показалась бы лишь слабым отражением.

— Друзья мои, — торжественно продолжил он свою речь, — этот Ирмсхефер — своего рода дьявол. Знаете ли вы, что у него есть еще одно имя — Зольфатерра? Знаете ли вы, что некий Зольфатерра был ризничим в церкви Святого Себальда, когда император Карл Четвертый крестил под золотым тронным балдахином своего сына Венцеля, прожившего целых пять с половиной недель некрещеным, словно дитя язычников? Знаете ли, что…

В этот момент зазвонили колокола на церкви Святого Себальда, — знак того, что высокородные господа и князья направились в императорский зал. Все встали и двинулись к выходу, а Томас кричал им вслед, вне себя от злости из-за того, что ему не дали выложить все, что он знал:

— Тупой народ! Бегут очертя голову и знать того не желают, что этому малютке, императорскому отпрыску, взбрело в голову использовать прекрасную серебряную купель не для той надобности, для которой купель предназначена, а для совсем другой. После чего малютка занялся пламенем и сгорел, словно какой-нибудь проходимец. Но что ризничий Зольфатерра туда насыпал красного перца…

Голос трактирщика потонул в шуме, поднятом уходящими.

В те же минуты тот, хвалу и славу которому источали все уста, лежал в полном одиночестве на узкой кушетке в небольшой комнатке в задней части ратуши, где он распорядился развесить несколько своих работ кабинетного формата, и предавался серьезному и глубокому раздумью. Господин Матиас вошел к нему со словами:

— Альбрехт! Создается впечатление, что твоя душа борется с невыносимой болью, охватившей тебя словно кольцами чудовищного дракона, вырваться из которых ты тщетно пытаешься.

Альбрехт немного приподнялся на кушетке, и тут Матиас заметил сначала мертвенную бледность его лица, а потом и особо тревожные изменения его черт — такой характер изменений в чертах лица Гиппократ назвал непреложным признаком болезни, охватывающей целиком весь организм и коренящейся преимущественно в нервных узлах.

— Бога ради! — воскликнул Матиас, молитвенно складывая ладони. — Бога ради, мой уважаемый друг, что с тобой стряслось? Заметь, однако, что наша чистая дружба заполняет до краев наши души: нынче с раннего утра мне не давала покоя мысль, что ты пришел сюда и здесь заболел. Я поспешил к тебе.

— Ах! — перебил его Дюрер. — Это моя тоска притянула тебя сюда. Друг мой, позволь мне излить перед тобой свою душу, — да ведь благодаря твоей преданности она уже давно стала и твоей.

От слабости Альбрехт Дюрер вновь опустился на кушетку и заговорил едва слышным, болезненным голосом:

— Не знаю, почему меня вот уже несколько дней пугает странная грусть и скованность духа, часто причиняющие мне настоящие муки. Работа у меня из рук валится, и я не могу избавиться от каких-то чуждых мне смутных картин, врывающихся в мастерскую моих мыслей, словно враждебные духи. А ведь я молю Вечную Власть Неба спасти меня от этих козней дьявола.

— Он здесь, — промолвил Матиас, подчеркивая голосом каждое слово.

— Знаю, — почти шепотом согласился Дюрер.

— Не бойся, — продолжал Матиас. — Зло бессильно против тебя, со всех сторон защищенного могущественным покровительством.

Несколько минут оба молчали, потом заговорил Альбрехт:

— Когда я проснулся нынче утром, в комнату уже проникли первые лучи восходящего солнца. Я протер глаза, открыл окна, и дух мой возрадовался, вознося молитву к Верховной Власти Неба. Я молился все более жарко, но утешение так и не снизошло на мою израненную душу. Казалось, я вижу, как Пресвятая Дева отворачивается от меня и взгляд ее серьезен, чтобы не сказать — сердит. Разбудив жену, я сказал ей, что душа моя терзаема глубокой печалью. Когда придет время, пусть мне принесут сюда парадное платье, дабы я мог здесь одеться и появиться на людях. Матиас! Когда служитель ратуши распахнул большие двери императорского зала и я увидел свое большое полотно, занимающее всю торцовую стену и словно окутанное утренними облаками, из которых на него падал неяркий скользящий свет, когда я увидел также еще и часть дощатого помоста, горшочки с краской, свой передник и шапочку, оставшиеся от последнего этапа работы, потому что я ретушировал уже готовую картину на месте, на меня навалилась та самая тоска, только еще болезненнее и ощутимее. Более того, грудь начал сжимать какой-то страх. И то, к чему я стремился, — подвергнуть мою картину строжайшей критике — пришлось отменить. В какой-то момент — Матиас, не пугайся — моя собственная работа вдруг внушила мне злость всеразрушающей силы, а ведь я от слабости и головокружения не мог бы даже подняться на помост. С закрытыми глазами, шатаясь, я потащился по длинным коридорам, а добравшись наконец до этой комнаты, без сил рухнул на кушетку. В полусне я вспоминал всю свою жизнь, как я, повинуясь внутреннему голосу, обратился к священному искусству живописи. Дорогой мой друг Матиас, мне нет нужды вновь излагать тебе историю моего детства: ты ее и так знаешь. Но вот что я считаю нужным сказать: не только строение человека и его лицо притягивали меня с особенной силой; при чтении Священной истории в душе моей возникали также образы ее героев, некоторые из них были так прекрасны и величественны, что не могли быть жителями земли, к которым я испытывал такое невыразимо сильное чувство, что они заполнили всю мою душу. Но эту любовь я не мог выразить в живой жизни иначе, кроме как изобразить на полотне, достав ее из глубин собственного сердца.

Вот тебе, друг мой Матиас, вкратце вся тенденция моего искусства.