Враг

Дверь вновь распахнулась, и в зал вошел человек, возвестивший о своем прибытии таким шумом. Он был широкоплеч, а рост его достигал почти шести футов. И поскольку круглую шляпу с очень широкими полями, с которой свисали какие-то грязные обрывки волокон, очевидно бывшие некогда пером, он на испанский манер надвинул на лоб, а все остальное почти что запеленал в желтый плащ, то зрителям приходилось лишь гадать, что же вылупится из этого несуразного чучела.

— Проклятая, треклятая страна, в которую никогда больше не ступит моя нога! В прекрасное время года разверзаются хляби небесные и на тебя вдруг низвергаются потоки воды, так что на тебе не остается ни одного сухого местечка и все платье вконец испорчено. Плащ и шляпа опять пропали к чертям, как и только что купленное перо.

С этими словами человек сорвал с головы шляпу и небрежно отшвырнул ее в сторону, так что большие капли полетели на стол, за которым сидели гости. Потом он сбросил плащ, и перед всеми предстала тощая фигура, одетая в совершенно выцветший камзол и высокие сапоги.

Лицо его, теперь тоже открывшееся взглядам, отличалось таким редким уродством, что впору было подумать, будто незнакомец напялил на себя маску. Но может, виной тому были резкие тени в скупо освещенном зале, а также разбушевавшаяся за окном непогода, которые так ужасно исказили лицо незнакомца. Бросилось в глаза также, что он с величайшим трудом и ценой напряжения всех сил передвигался в тяжеленных сапогах с роландовыми шпорами. По движениям его нельзя было определить, то ли он был мужчиной в расцвете лет, то ли дряхлым стариком. Определить это по лицу тоже было невозможно.

С большим трудом он отцепил висевший у него на боку меч такого размера и тяжести, который подобало бы носить рыцарю Круглого Стола. На поясе у незнакомца висел кинжал тонкой работы, а сбоку выглядывала еще и большая рукоятка ножа. Когда он хотел поставить меч в угол, тот выскользнул из его рук и упал на пол, а все его старания поднять меч оставались втуне. Хозяину пришлось прийти ему на помощь. Человек пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство и заказал бокал пряного вина, причем добавил, что разнесет тут все к чертям собачьим, если вино окажется недостаточно крепким.

— Что за грубый, неотесаный человек этот малый, он портит нам все настроение, — промолвил доктор Матиас.

— Но я скоренько заставлю его образумиться, — подхватил мастер Вепперинг.

— Вероятно, вам это легко будет сделать, — отозвался Матиас, — ибо у таких буянов и хвастунов душонка обычно весьма трусливая.

Трактирщик между тем принес заказанный пришельцем бокал вина и теперь подал его.

Но едва тот поднес бокал ко рту, как скривился так, будто в его тело вцепилась целая тысяча адских фурий. В пылу дикого гнева он швырнул бокал с вином об пол, так что тот разлетелся на мелкие осколки, и завопил:

— Что-о-о, подлец трактирщик, задумал меня отравить, раньше чем я доберусь до кого надо, и ты со своими приятелями сможешь меня ограбить и в землю закопать, отравив этой адской жижей?

Томас почувствовал, что его хотят задеть за живое. Гнев охватил его. Сжав кулаки и сверкая горящими злостью глазами, он бросился на обидчика, вопя громовым голосом, почти заглушающим крики пришельца:

— Какой злой дух привел тебя в мой дом, грубиян! Если тебе не нравится наш город, зачем сюда явился? И если тебе не пришлись по нраву мой дом и мое вино, катись к дьяволу и ищи себе солдатскую ночлежку, где можешь сквернословить и буянить, сколько душе угодно. Однако, видит небо, такой тебе во всем нашем любимом Нюрнберге не найти. А что до вина, то хозяин «Белого ягненка» славится на весь мир, поскольку свято блюдет винный указ всемилостивейшего государя нашего, императора Максимилиана, от 24 августа 1489 года и подает гостям вино главным образом выдержанное и пряное, приготовленное точно так, как предписано.

А ты, грубиян, неужто думаешь, что у меня тут сидит святой Себальд, который, по легенде, делал разбитое стекло снова целым? Зачем разбил один из моих лучших бокалов? Ты нарушил тут покой и порядок. И я могу доказать на основании привилегии, данной Нюрнбергу всемилостивейшим императором Карлом Четвертым, что я имею право приструнить тебя, ежели не угомонишься. Да и что помешает мне велеть моим людям вышвырнуть тебя вон, если не утихомиришься, ночной буян!

— Сволочи, — прорычал чужак, выхватывая нож и кинжал. Тут из-за стола выскочил тот торговец, что помоложе, бросился к нему, держа в руке тяжелую железную линейку, которой в лавке отмеряют сукно, и сказал очень серьезно и сдержанно:

— Господин солдат! Ведь вы же, судя по всему, наемник, сбежавший из своей части. Спрашиваю вас, будете вести себя спокойно или нет? Если вы сию минуту не прекратите буянить, я, несмотря на ваш рыцарский меч, кинжал убийцы и бандитский нож, измолочу вас моим добрым железным аугсбургским локтем, да так, что вам, если у вас туго с деньгами, еще долго не потребуется покупать сукно на рыцарский камзол, по крайней мере синее.

Незнакомец медленно уронил вдоль тела руки с ножом и кинжалом и, опустив глаза долу, сквозь зубы пробормотал что-то насчет обманщиков и жуликов.

Тут поднялся со своего места и мастер Вепперинг. Подойдя вплотную к чужаку, он схватил его за плечи и сказал:

— Прежде чем осмелиться болтать про обман и жульничество, вспомните, что вы находитесь в Нюрнберге.

— Коли вы все на меня навалитесь, — грубым тоном возразил чужак, обведя присутствующих злобным взглядом и остановив на господине Матиасе глаза кровопийцы, — мне, конечно, крышка, но я все же остаюсь при своем: то вино, которое мне подал хозяин, показалось мне адским зельем, каким-то отваром из ведьминских трав, и вместо того, чтобы согреть нутро, оно пронзило его ледяным холодом.

— Мне думается, — с улыбкой заметил доктор Матиас, — что недоразумение, которое послужило причиной ссоры, заключается в том, что в здешнем краю пряным вином называется вино из трав. Вы же, заезжий господин солдат — или кем еще вы хотите казаться благодаря своему огромному мечу, — потребовали такой напиток, который бы мог хорошо прогреть ваш промерзший организм, то есть горячее вино с множеством пряностей и сахаром. Этот напиток, который в других странах как раз и называется пряным вином, в нашем краю мало известен, и вы поступили бы правильно, если бы четко объяснили, чего вы хотели бы выпить, вместо того чтобы сразу поднимать большой шум без всякой на то нужды.

После этого доктор Матиас заказал трактирщику такое чужеземное питье, какое солдат имел в виду, и Томас, обрадованный тем, что ссора улаживается столь мирным образом, благодарно расшаркался и пообещал, что он собственноручно и в наилучшем виде приготовит требуемое, причем прямо здесь, на глазах вспыльчивого солдата. Приезжий принялся — слишком неуклюже, чтобы показаться убедительным, — оправдывать свое недавнее поведение влиянием непогоды и пережитыми в пути неприятностями, после чего попросил разрешения осушить свой бокал в компании гостей в знак всеобщего примирения, с чем гости с радостью согласились в силу присущей всем нюрнбержцам доброжелательности.

Глинтвейн был вскоре готов. Солдат одним духом опорожнил полбокала и на этот раз нашел вино великолепным. А когда беседа за столом стала затухать, небрежным тоном спросил:

— А что, Альбрехт Дюрер еще жив?

В крайнем изумлении все хором воскликнули:

— Возможно ли? Он спрашивает, жив ли Дюрер?

А доктор Матиас всплеснул руками и молвил:

— Сударь! Вы что — с луны свалились? В каком медвежьем углу, в какой глуши вы скрывались? Или восстали из могилы? Вы что — все это время были слепы, глухи, немы и неподвижны, раз можете задать такой вопрос? Вы с вашей хромой клячей, видимо, вынырнули из-под земли прямо у дверей трактира, ибо в противном случае по дороге сюда вы слышали бы великое имя Альбрехта Дюрера, тысячеустно повторяемое восторженными толпами. Разве вы не заметили на тракте множество людей, направляющихся в любезный нашему сердцу Нюрнберг, словно к месту паломничества? Разве вы не приметили богатых экипажей князей и других аристократов крови, едущих туда же, чтобы отпраздновать триумф величайшего гения нашего времени — Альбрехта Дюрера?! Он завершил свое величайшее, великолепнейшее, полное глубочайшего смысла и тончайше исполненное живописное полотно. «Распятие Христа» выставлено для всеобщего обозрения в императорском зале. По этому случаю на следующей неделе состоится особое празднество, во время которого, как говорят, император наградит своего любимца особыми знаками высочайшего благорасположения.