Враги

Митричъ побдилъ, наконецъ, свою льдину. Послднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.

— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..

Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.

— Холеру я теб дамъ, прохвостъ!

Слова эти прозвучали рзко, отчетливо и звонко, — точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.

— Чего?

— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!…- истерически кричалъ Мотька:- За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!

И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.

На одно мгновеніе, всхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцпенніе.

То, что происходило передъ ними, было такъ странно, такъ неожиданно и невроятно, что они не могли врить глазамъ. Ошеломленные, они не проронили ни звука. И тяжелую, сумрачную тишину, царившую надъ скованной ркой, надъ мертвымъ слоемъ камышей и надъ пустыннымъ, мерзлымъ берегомъ, раздиралъ лишь пронзительный, дикій вопль Мотьки. Словъ Мотька не произносилъ никакихъ, и то, что вылетало изъ его груди, было лишь безсмысленнымъ, ровнымъ и ржущимъ ревомъ раненаго на смерть, уже изнемогающаго, истекающаго кровью, но сильнаго яростью и бшенствомъ животнаго. Животное это неслось впередъ, къ тому, кто его ранилъ, неслось затмъ, чтобы быть раненымъ вторично, еще ужасне, — но и затмъ также, чтобы отомстить и въ послднемъ предсмертномъ усиліи уничтожить растерзать убійцу-врага!

— Лиходй!.. Ахъ, лиходй!.. — завизжалъ вдругъ Егорушка. И, подбжавъ къ Митричу, онъ обхватилъ его руками. Широкимъ армякомъ своимъ онъ прикрылъ Митрича всего — и этимъ, повидимому, разсчитывалъ оградить его отъ нападенія Мотьки и предотвратить бду.

Однако же, катастрофу предупредилъ не онъ, а Анисимъ.

Безмолвный дворникъ проворно подскочилъ къ Мотьк, схватилъ его за шиворотъ, приподнялъ на полъ-аршина надо льдомъ и, не проронивъ ни слова, какъ котенка, понесъ въ сторону.

— Пусти! — захлебываясь, рычалъ Мотька:- Пусти, сволочь!

Онъ бился и извивался всмъ тломъ и стучалъ кулаками и ногами по Анисиму, куда попало. Но дворникъ держалъ его крпко. Онъ какъ-то такъ ловко обнялъ своего плнника, что сковалъ ему и руки, и ноги, и тотъ могъ теперь вздрагивать и колыхаться однимъ только туловищемъ.

Оттащивъ Мотьку саженъ на двадцать, онъ опустилъ его за ледъ и, ставъ впереди, какъ пугало на огород, горизонтально раздвинулъ руки.

— Стой тутъ! — вяло проговорилъ онъ. — Стой… стой, а то буду бить…

Мотька мутными, непонимающими глазами глядлъ на Аеисима, на стоявшихъ впереди Митрича и Егорушку… Куртка его разстегнулась; лвая пола, въ борьб съ Анисимомъ, распоролась до самаго рукава, и втеръ рвалъ ее и трепалъ, какъ флагъ. Анисимъ, продолжая держать правую руку въ горизонтальномъ положеніи, лвой добылъ изъ кармана трубку. Устроивъ трубку во рту, онъ опустилъ и другую руку и, орудуя уже обими, сталъ застегивать Мотькину куртку. Мотька безучастно смотрлъ на дйствія дворника и вертлъ головой то вправо, то влво. Онъ точно не сознавалъ того, что случилось, и точно искалъ чего-то…

— Скажешь мамк,- бормоталъ Анисимъ, подергивая оторванную полу, — мамка зашьетъ…

И вдругъ Мотька вздрогнулъ, какъ-то странно ахнулъ, и слезы обильно полились по его озябшимъ щекамъ.

А Егорушка, между тмъ, схватилъ за об руки Митрича, подпрыгивалъ, семенилъ ногами и, взволнованно заглядывая пріятелю въ лицо, таинственно и внушительно шепталъ:

— Не обижай, не обижай, Митричъ, мальчонку!.. Что будешь длать?.. Жиденокъ онъ, жидъ… а нельзя… нельзя обижать…

Онъ хлопалъ себя руками по бедрамъ, вздрагивалъ плечиками и удивленно озирался.

— Вишь, дла какія, а?.. Вдь лиходи вы, а? Ей-право, лиходи, ей-право… А обижать нельзя… не надо…

Митричъ молчалъ.

Отвернувшись отъ того мста, гд находились Анисимъ и Мотька, онъ сурово смотрлъ себ подъ ноги и дышалъ часто и тяжело. Онъ стоялъ неподвижно, какъ и его воткнутый между двумя льдинами ломъ, и лицо его было желто, а глаза тусклы и прищурены. Что происходило въ этомъ человк? Все ли еще сковывало его огромное изумленіе? Или его душило оскорбленное самолюбіе? Или зашевелилась въ немъ совсть — онъ созналъ свою вину, и ему было стыдно этого горестно трепетавшаго надъ мерзлой равниной, безпомощнаго дтскаго плача?..

Митричъ молчалъ. Ротъ его перекосился, желтые усы и борода тихо вздрагивали.

И то, что преобладало въ этой темной, огрублой душ, вылилось, наконецъ, въ хрипломъ, полномъ желзной увренности возглас:

— Постой, Іуда! Я еще съ тобою расправлюсь… Не я буду — не утоплю!..

IV

Минутъ черезъ десять все надъ ркой затихло и примолкло, и вс четверо опять взялись за работу. Работали хмуро, нехотя, не думая о дл. Мысли были о другомъ, — о томъ, что только что произошло, о томъ, чмъ случившееся должно завершиться, и настроеніе у всхъ было темное, тревожное, выжидающее.

Больной и тусклый день, между тмъ, кончался. Холодные, грязно-свинцовые тона сгущались, заполняли унылую глубину и какъ бы надвигали ее на берега. И глубина эта не была плотной и непроницаемой, какъ въ позднія сумерки, а дрожала полупрозрачная и легкая, и напряженный глазъ могъ еще различать въ ней какія-то неясныя очертанія. Неясность и смутность, вмст съ царившимъ вокругъ нмымъ безмолвіемъ, заключали въ себ что-то жуткое, что-то безпокойное и злое, и томило неотступное желаніе, чтобы поскоре уже спустилась ночная чернота и похоронила вс эти вроломныя и мрачныя тни.

Митричъ стоялъ спиной къ Мотьк, тупо глядя на собственный ломъ, и размышлялъ. Онъ далъ торжественное общаніе, взялъ на себя обязательство, а легкое ли дло его выполнить? Тоже вдь и за жиденка, будь онъ трижды проклятъ, отвтъ давать надо…

Митричъ злобно плюнулъ.

— А и конфуза отъ парха принять нельзя тоже, — продолжалъ онъ свои размышленія. — «Кровопійца… я тебя убью…» ахъ, идолъ!.. Ну, что ты ему скажешь!.. Кабы гд мелкое мсто, можно бы его, чорта, столкануть. Пусть свое жидовское пузо пополощетъ… Да вотъ нту такого, везд примерзло… А въ полынью бухнуть — глубоко очень, потонетъ. Что тогда будешь длать?..

— Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, — вполголоса началъ было Егорушка. Но Анисимъ, вынувъ изо рта трубку, молча подержалъ ее въ рук и снова вложилъ межъ зубами. И Егорушка мгновенно прервалъ свое пніе, тяжко завздыхалъ и сталъ оттаскивать въ сторону льдины…

А у Мотьки къ этому времени все его возбужденіе прошло. Не было и тни безстрашія въ душ, не было и намека на отвагу. Онъ чувствовалъ себя въ опасности, чувствовалъ себя пришибленнымъ, несчастнымъ, безпомощнымъ. Что будетъ? Вдь этотъ ужасный человкъ не проститъ. Вдь благополучно дло не кончится. Если бы не было такой великой нужды въ заработк, Мотька бросилъ бы работу и ушелъ. Но теперь какъ же ее бросить? Другой вдь не найдется. А тутъ работы на цлую недлю… И потомъ, вдь отъ этого разъяреннаго, жестокаго человка, все равно, не спрячешься: не здсь — въ другомъ мст, а ужъ онъ отомститъ!