Враги

Длинный прямоугольникъ, освобожденный отъ ледяной коры, чернлъ, какъ огромная могила, и вода въ немъ, встревоженная втромъ, подкатывалась къ самымъ ногамъ Мотьки съ глухимъ, угрожающимъ рокотомъ… И Мотьк страшно было смотрть на эту живую, грозную черноту, а еще страшне было оглянуться назадъ, гд стоялъ Митричъ. Ему все чудилось, что ужасный человкъ этотъ крадется къ нему… Вотъ онъ подошелъ… совсмъ близко… Слышно шлепанье его ногъ, слышно звяканье объ ледъ лома… Онъ злобно и сипло рычитъ, бьетъ Мотьку ломомъ прямо по голов, и сталкиваетъ въ воду, и топитъ его…

Что будетъ? Что будетъ? Какъ оставаться въ сосдств съ этимъ лютымъ человкомъ? О, если бы съ нимъ что-нибудь случилось! Если бы онъ вдругъ заболлъ… умеръ… Что-жъ, вдь бываетъ иногда, что человкъ умираетъ вдругъ, сразу… Или если бы его убило… Вотъ, когда нагружали подводу, большая льдина сползла съ самаго верха и ушибла Анисиму ногу. Если бы льдина упала не на Анисима, а на Митрича, и упала бы не на ногу, а на голову, смерть была бы врная… О, если бы его убило…

Мотька въ этотъ день не лъ съ утра; отъ непривычной и непосильной работы ломило ему вс кости; холодъ сковывалъ члены. И страданія физическія, соединяясь съ мукой душевной, доводили его до полубезсознательнаго состоянія; въ темномъ, коченвшемъ мозгу мысль тускнла и замирала, и только временами вспыхивала все одна и та же неизмнная мольба: «о, если бы его убило!..»

V

Ночь приближалась. Пустынная даль исчезала въ тяжеломъ сумрак, и уже трудно было отличить, гд кончается ледъ рки и начинается берегъ, а черная землянка огородника почти совсмъ слилась съ темнымъ фономъ покатыхъ баштановъ. Далеко далеко, у длинныхъ и уже незамтныхъ мостковъ, гд зимовалъ потерпвшій осенью крушеніе пароходикъ, зажегся фонарь, и отъ этой желтой лучистой точки здсь на льду, гд работали иззябшіе, голодные, усталые люди, все вдругъ сдлалось еще боле тоскливымъ, еще боле недружелюбнымъ и несчастнымъ.

— Ребятушки, милые, пора кончать! — закричалъ Егорушка. — Ай не пора? Пора! Ей-право, пора! Тащи струментъ къ огороднику, волоки!..

Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, Золотая, золотая ты головушка! —

заплъ онъ, вскидывая на плечо ломъ.

— Пойдемъ, братцы, къ огороднику, выпьемъ по косушк, по косушечк, по подружечк… Пойдемъ, лиходи, пойдемъ… Эхъ, дла! Назябся я, страхъ какъ, во какъ назябся я, ей-право!..

Мотька стоялъ въ сторон, а втеръ билъ его и рвалъ, и снгъ, который началъ идти, садился къ нему на голову и на сгорбленную спину.

Слова Егорушки до него не долетли, и онъ не зналъ, что можно уже кончать, что надо отнести инструментъ къ огороднику. Онъ стоялъ, не двигаясь, глядя впередъ и ни о чемъ не думая, въ какомъ-то забытьи…

Очнулся онъ только тогда, когда впереди, шагахъ въ пятидесяти, показалась вдругъ широкая, плотная фигура Митрича.

Желтобородый человкъ шелъ прямо на Мотьку, шелъ спокойно, не торопясь, заложивъ одну руку за синій платокъ, а въ другой держа на перевсъ тяжелый, длинный ломъ…

— Ой!.. Это онъ ко мн… убивать… топить… — огненными языками промчалось въ мозгу Мотьки. И быстро пролетла у него мысль о матери, о дтяхъ.

— Люди!.. Анисимъ!.. Егорушка!..

Но вопля его никто не слыхалъ… ибо вопля никакого и не было: окоченвшія уста Мотьки были плотно сомкнуты, а кричало одно только охваченное ужасомъ сердце…

Анисимъ съ Егорушкой, ничего не подозрвая, неторопливо шли по берегу, подымаясь къ землянк огородника. И къ той же землянк направлялся Митричъ, но вмсто того, чтобы огибать узкую, длинную, примыкавшую къ черной проруби полосу недавно образовавшагося тонкаго и непрочнаго льда, онъ, для сокращенія пути, шелъ прямо черезъ эту полосу… И стоявшему у темной и глубокой проруби на смерть испуганному, оцпенвшему Мотьк показалось, что врагъ его идетъ къ нему…

Мотька весь скрючился, согнулся, лвой рукой стянулъ на груди куртку, правую поднялъ вверхъ, какъ бы для за, щиты.

Прошло мгновеніе, другое…

И вдругъ случилось нчто странное, что-то такое, чего Мотька не сумлъ сразу понять.

Того, кто на него шелъ, отъ котораго онъ ждалъ муки и смерти, — вдругъ не стало.

Раздался рзкій, сухой трескъ, затмъ — какое-то странное хлюпанье… и хриплый крикъ, и стонъ, и опять хлюпанье…

И цлая вереница необычайныхъ, непонятныхъ и страшныхъ звуковъ забилась и затрепетала надъ безмолвной равниной: взлетали вверхъ фонтаны брызгъ и мелкихъ кусковъ льда, и межъ ними странно и быстро ворочалось что-то широкое, черное…

Поднятая кверху рука Мотьки упала, застывшее лицо прогнуло.

— Провалился!.. Тонетъ!..

Точно кто-то ударилъ его сзади, по темени и по затылку.

— Тонетъ!.. Спасите!..

И вдругъ Мотька рванулся и побжалъ.

Окоченлыми, неразгибающимися ногами мчался онъ впередъ, противъ втра, скользя и шатаясь… Вотъ уже несется онъ по длинной полос темнаго, неокрпшаго, всего два дня назадъ образовавшагося льда. Ледъ этотъ трещалъ и гнулся, какъ тонкая пароходная сходня, и вода подъ нимъ хлюпала и билась, и мстами, сквозь трещины, проступала на верхъ и тихо разливалась широкими, темными пятнами…

— Держись, держись! — какимъ-то страннымъ, не своимъ, а совершенно новымъ, смлымъ, звонкимъ голосомъ кричалъ Мотька, напряженно глядя впередъ, на то мсто, гд барахтался Митричъ. — Я помогу!.. Держись!..

Но тонкая ледяная скатерть вдругъ злобно заскрежетала подъ нимъ, и лвая нога его провалилась. Онъ сильно дернулъ ногой. Сапогъ, задержанный льдомъ, остался въ вод, и Мотька, босой, помчался дальше.

А впереди фонтаны брызгъ уже не вздымались, и не летли больше кверху обломки льда. Мелькалъ только среди черной воды и срыхъ льдинъ широкій синій поясъ утопавшаго, и чуть свтлла его крупная, обросшая желтыми волосами голова. Слышно было тяжелое плесканіе, и, не сливаясь съ нимъ, со страшной отчетливостью бился прерывистый, молящій стонъ:- Православные… голубчики… спасите…

— Держись, не бойся! — кричалъ Мотька, подбгая къ самому краю льда. — На!.. Хватай… держись крпко!..

Онъ быстро сорвалъ съ себя куртку, ухватилъ ее за рукавъ и, взмахнувъ высоко надъ головой, швырнулъ на воду, къ Митричу.

— Хватайся за куртку… я потащу…

Митричъ какъ-то странно закружился и вытянулся. До куртки, мутнымъ, блесоватымъ пятномъ распластавшейся на черной вод, оставалось аршина два разстоянія… Митричъ забарахтался, стараясь подплыть, но силы покидали его: падая, онъ остріемъ лома поранилъ себ шею. Теперь кровь обильно лилась изъ раны, окрашивая воду темнымъ багрянцемъ.

— Родненькій… голубчикъ… — прошепталъ Митричъ, узнавая Мотьку:- прости, Христа ради!..

— Держись, хватайся!.. Ну, хватайся же!..

Мотька выдернулъ изъ воды куртку и опять плюхнулъ ее на воду. Теперь она была отъ утопавшаго всего на аршинъ. Митричъ протянулъ къ ней руки, но водой ее относило въ сторону. Тогда Могька сталъ на колни, отвелъ лвую руку назадъ и, машинально ища пальцами, за что бы ухватиться, всмъ корпусомъ перегнулся къ Митричу и въ третій разъ бросилъ ему куртку. Отъ сильныхъ движеній Мотьки ледъ подъ нимъ поддался и затрещалъ, и на него хлынула вода…