Врата рая

Он не хочет ее.

Эмили была зла на обоих, на кого больше, она не знала. На себя — за то, что имела глупость влюбиться. На него — за то, что выставил ее за дверь. Оставив у нее на заднице отпечаток кроссовок.

Она шагнула в вырез платья и подтянула до таллии, села на край кровати, чтобы застегнуть бюстгальтер.

— Эмили.

Она подняла глаза. Следовало бы утешиться, видя, как несчастно это красивое лицо, но не получалось. Стало только хуже, так плохо, что захотелось чем-нибудь кинуть в него.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

Почему Дрю не оставит ее в покое? Он ведь ясно обозначил позицию. Он ее не хочет и прекрасно, она все поняла.

— Да? — Бретельки заняли свое место на плечах. — И о чем же я думаю?

— Что я хам и скотина. Кто бы спорил.

— Добавь еще пару ласковых и будешь первым мужчиной в истории, оказавшимся правым.

От ее резкости его передернуло.

— У меня сейчас нет настроения препарировать нашу связь, — добавила она. Этим можно заняться потом — запастись коробкой бумажных носовых платков и тонной жалости к себе для полного удовольствия.

Она встала и просунула руки в рукава платья. Надо убраться отсюда, подальше и побыстрее, а то как бы не сделать былью прекрасную сказку о нанесении телесных повреждений одному нахальному дылде.

Дрю не разделял ее вкус к иронии, о чем говорила глубокая складка между его бровей.

— Мне не все равно, что будет с тобой. — Он шумно вздохнул, провел рукой по густым, пышным волосам. — Черт, может, я даже влюбился. Не знаю. Никогда никого не любил, кроме членов своей семьи.

— Ну, повезло. Я влюбляюсь, он влюбляется, но моей любви он не хочет. Ради бога, Дрю, ты с каждой минутой делаешься все более вразумительным.

Эмили застегнула молнию на платье, оглядела комнату, ища туфли. Разве полагается объясняться в любви с обиженным видом? Похоже, правила на этот предмет нуждаются в дополнении.

— Ты не хочешь мне помочь, — пожаловался он.

Ага, вот он — носок туфли, выглядывает из-под кровати.

— Нет, не хочу.

Она встала на колени, чтобы вытащить из укрытия вторую туфлю, откинула в сторону свисающую простыню.

— Подожди, пожалуйста, я тебе все объясню!

Выловив наконец туфли, Эмили выпрямилась так поспешно, что комната вокруг покачнулась.

— Ни к чему, — ответила она и быстро вышла.

Воспоминания не желали отставать. Дрю тоже.

Заколки для волос она отыскала на диване и на полу, вечернюю сумочку — на столике.

Ей на плечо легла большая рука, заставляя остановиться. Она повернулась, но смотреть в лицо не стала. Еще начнешь реветь, и тогда — конец самоуважению.

— Посмотри на меня, Эмили.

Нет. Не смей глядеть в эти невероятные зеленые глаза.

Он зацепил пальцем ее подбородок и мягко приподнял голову. Она глядела, онемевшая от боли, которую увидела в его глазах, от боли, отражавшей ее собственную. Как можно? Почему он делает так больно — им обоим?

— Мой папа любил маму. — Бархатный голос, окрашенный волнением, смягчил ее гнев. — Она была для него всем, — продолжал Дрю, опустив руки. — Когда она умерла, кончилась жизнь и для него. Не буквально, физически, он умер внутри. Я, правда, не лезу больше в огонь, как остальные пожарные, но моя работа все же небезопасна. Я вхожу в выгоревшие здания, чтобы определить, отчего они сгорели. Есть государственные ограничения и меры по обеспечению безопасности, но несчастный случай со мной тоже может произойти.

Непонятно.

— При чем тут наши чувства друг к другу?

— А если что-то случится? А мы живем вместе, поженились, завели детей? И твой ребенок, которого ты носишь? Я не собираюсь делать его и тебя несчастными, как это было после смерти мамы.

У Эмили отвалилась челюсть. В буквальном смысле. Сумочка и полоски кожи с приделанными к ним высокими каблуками выпали у нее из рук, со стуком ударившись о пол.

Он, конечно же, шутит.

Или нет?

Эмили потерла виски кончиками пальцев, медленно опустилась на край дивана и потрясла головой, совершенно одурев от этого признания.

— Давай по порядку, — сказала она, немного оправившись. — Ты не хочешь, чтобы я любила тебя, потому, что считаешь, мне будет плохо, если с тобой произойдет несчастье?

Дрю заметно напрягся.

— Примерно так.

Значит, из-за этого он ее мучит?

— Такой несуразицы в защиту безответственности я еще не слышала.

— Я это пережил, понимаешь? — Он заговорил громче. Похоже, обиделся. — Видел своими глазами, что получается, когда любят слишком сильно.

— Ты пережил тяжелые времена, это верно. Мама умерла, потом отец опускался у тебя на глазах. Такое детство — травма для любого. Но ты не задумывался никогда, могут ли одни люди быть душевно сильнее других?

Он повернулся и пошел к пустому камину. Встал перед ним, по другую сторону комнаты — руки опять в карманах, плечи ссутулены.

— Смерть — это часть жизни, — продолжала Эмили. — Она приходит, забирает близких, но ты продолжаешь жить. — Она встала и двинулась к нему, вовсе не уверенная, что сможет изменить убеждения, сложившиеся за двадцать с лишним лет — убеждения, которых сама толком не понимала. — Да, все мы безмерно грустим о потере любимых, но твой папа жалел только себя. И, вместо того, чтобы хранить благодарную память о твоей матери, он опозорил ее.

Дрю глянул вниз, на нее, и в этом взгляде таился ледяной холод.

— Ты не знаешь, о чем говоришь. — Он произнес это спокойно. — Тебя там не было.

— Не было, но ты же сам сказал: он махнул на себя рукой. И на своих сыновей тоже, что еще хуже, ведь в то время он больше всего был им нужен. И ты больше всего нуждался в нем именно тогда.

— Это так, — резко ответил он. — Будь я проклят, если когда-нибудь... если я устрою такое кому-то, кто любит меня.

Ясно!.. Оговорочка по Фрейду. Так вот почему он ее выпихивает.

— Вот в чем дело! — Его свирепо насупленные брови Эмили проигнорировала. У нее не было выхода, она билась за свою жизнь — за свою жизнь с ним. — Ты струсил потому, что боишься кончить, как он. Хотя ты и думаешь что, возможно, влюбился в меня, но оставить меня все же легче, чем признать правду. Так ты ничем не рискуешь, верно?

В его глазах мелькнула паника, мгновение он выглядел ранимым, но к нему тут же вернулась твердость.

— Глупости.

— Правда? — Эмили была настроена решительно. — Ты до смерти боишься, что уничтожишь сам себя, как сделал твой папа, и этот страх сделал тебя беспомощным. Так вот, если ты не поумнеешь, кончишь тем, что к старости останешься один-одинешенек.