Времена и люди

Симо не находит нужным представить их друг другу. Втроем вошли в кондитерскую, сели. После первой рюмки коньяка Виктория спрашивает оживленно:

— Это твой дружок?

— Да.

— Хороший паренек, мужественный.

— Не приставай к нему.

— А-га!

Алкоголь успел разжечь мягкий блеск ее небесно-голубых глаз — самых прекрасных на свете, как казалось Филиппу когда-то. А Симо держался непринужденно, просто, говорил мало, даже слишком мало, зато много курил. Слова его, даже самые обыкновенные, произносимые тихим голосом над зеркально-чистым мрамором столешницы, казались исполненными особого смысла и значения. Виктория смотрела ему в лицо, внимательно слушала, поэтому у Филиппа была возможность разглядеть ее и сравнить с прежней Викторией — первой женой брата Георгия.

Было около восьми, надо было спешить в кино, но ради такого случая не грех пропустить журнал, думал Филипп. Однако Голубов подсказал:

— Ты разве не идешь в кино?

А ей сказал, что у них лишний билет в кино на такой-то фильм.

— Я его не видела, — проронила она. — С удовольствием пошла бы с вами.

— Давай, Филипп. Не опоздайте.

— Ты разве…

— Нет, вы с ним. Вставай же, Филипп, — торопился выпихнуть их Симо, то и дело посматривая на часы.

Он проводил их до самой двери, и только зам Виктория вспомнила, что надо рассчитаться.

— Я заплачу, — уверил Симо, подталкивая их к выходу.

— Да у меня, кажется, прошлый счет не оплачен.

— И по нему заплачу, не беспокойся.

На улице по дороге в кино Филиппа так и подмывало оглянуться. Он был абсолютно уверен, что, если отсюда видна кондитерская и столик в углу, возле фикуса, там уже сидят двое. Недаром же Симо так подгонял их.

Фильм кончился в десять. Осталось время проводить Викторию до дому и успеть на автовокзал к последнему автобусу. Не хотелось Филиппу возвращаться домой с Симо, хоть и договорились…

Автобус пыхтит, пересекая притихшие поля, и огненными своими ножницами стрижет густую тьму ночи. В открытые окна волна за волной вливается дыхание зреющего ячменя и политой теплой земли.

Так же пахли грядки, когда Виктория их поливала, — это было одной из немногих ее обязанностей, когда она жила в селе. Тогда она была совсем молоденькой — восемнадцати-девятнадцати лет, веселой, жизнерадостной. Филипп запомнил ее небесно-голубые глаза, и небесный голос, и легкую, осторожную походку голубки. До ее появления в доме Филипп только с голубями и общался. Да, и с Таской, конечно, но тогда она не занимала в его душе такого места… Не потому ли жена брата осталась в его воспоминаниях неотъемлемой частичкой детства? Было несколько случаев, которые он запомнил, они живут в сознании, словно это было вчера — даже не вчера, а сегодня. Почему, например, так запомнился случай на деревянной лестнице, ведущей в мансарду? Виктория медленно, осторожно поднималась со ступеньки на ступеньку, и яркие цветы на ее платье, раскрывшемся над его головой как колокол, жгли ему глаза. Сейчас понятно, что могла подумать Виктория, увидев вдруг мальчика внизу, понятно, почему она быстро подобрала юбку и зажала ее коленями. Сейчас он вполне понимает ее страх, инстинктивное желание закрыться, вызванное стыдливостью. И вместе с тем он знал, что Виктория грешила (как это сочеталось со стыдливостью?). Но единственное, что приковало его взгляд и привело тогда в оцепенение, был чудесный купол многоцветного дешевого ситца.

Темно-вишневый автобус останавливается. Окошки и дверцы, распахнутые во тьму, перестали дребезжать, и вокруг разлилась какая-то особенная, ласковая тишина.

— Эй, юноша, прибыли.

Длинным проходом между сиденьями Филипп приближается к передней двери. Попрощавшись с водителем, прыгает вниз с верхней ступеньки.

И вот, в самой глубине садика — дом с маленьким слуховым окошком на крыше, где когда-то он впервые потянулся к огромному далекому миру. А теперь вот возвращается из этого огромного мира, переполненный неясными предчувствиями.

XVII

Ровно в четыре часа два резких сигнала и яркий луч света поднимают его на ноги. Выскочив из теплой постели, он босиком шлепает к окну, но свет с улицы слепит глаза. Новый сигнал окончательно вырывает его из сна.

Конечно, это они, думает Тодор Сивриев, так верещит только джип, принадлежащий хозяйству.

Вчера, разговаривая с партсекретарем об этой «операции», он не уточнил время: думал, тронутся как обычно, часов в шесть-семь.

Нено сам его пригласил, были они только вдвоем. Пока маленькими глотками потягивали горячий крепкий кофе, разговор как-то нечаянно коснулся необдуманного решения бай Тишо пустить воду в канал.

— Там, на блоке, — сказал Нено, — как ты помнишь, председатель обратился именно к тебе: что, мол, делать. Думаешь, это он случайно? Нет, не случайно. Мой вопрос к тебе…

— Что это, расследование?

— Можешь не отвечать, если тебе неприятно, — поспешно заверил его секретарь. — Меня занимает психология факта, ничего больше. Так вот, первый мой вопрос такой: ты ведь не мог не знать еще весной о том, что с помидорами в Яворнишкове пошли на риск?

— Ты ведь знаешь, что я был против. И не вали с больной головы на здоровую! — прижал его Сивриев.

— Да, ты был против, и в протоколе так записано. Именно на этом основании тебя никто не посмеет упрекнуть. Но тогда, согласись, ты не слишком протестовал. Во всяком случае, не так, как ты это умеешь. В этих случаях бай Тишо отступает. Ну скажи: почему же ты не был тогда непреклонным? Молчишь? Ладно, молчи. Второй вопрос: непосредственно перед тем, как поехать к водохранилищу, бай Тишо спросил тебя, пустить ли ему канал до того, как его приняла комиссия. Ты только пожал плечами! Ведь не мог ты не знать о последствиях? Если бы ты тогда сказал: «Подожди!», как сказал я, бай Тишо бы тебя послушал. Тебя бы он послушал! А теперь скажи: не бросил ли ты его нарочно, чтобы он засыпался?

Сивриев подумал, что от его пронзительного, серо-стального взгляда вряд ли что укроется. «Держи ухо востро, Тодор! — сказал он себе. — Берегись, это ведь не бай Тишо. Этот тип наблюдательный. Этому ни к чему видеть весь лес, чтобы сообразить, что там много деревьев. Он стоит в стороне от ветра, за широкой бай-Тишевой спиной. Отлично учится на заочном (остался всего год до диплома), а тем временем строит себе дом, пользуясь уменьшенной личной ответственностью. Но взамен, конечно, горой стоит за своего покровителя, как за самого господа бога. За него он и тебя, Тодор, продаст, не моргнув глазом. Люди этой породы преуспевают, пока существуют такие, как ты да бай Тишо — с такими-то легко справиться…» Так думал Сивриев. А вслух сказал, быть может, и не очень убедительно, зато уместно, что у него и в мыслях не было того, в чем партсекретарь его обвиняет.

— Хитришь, — сказал Нено. — Ладно, неважно. Сейчас надо решить, что делать с пастухами в Моравке. Я тебе говорил, у меня делегация была… Эх, может быть, все там совсем не так.

— Да чего там не так! — разозлился Сивриев. — Привыкли держаться за бабьи юбки.

— Ну-у, не хотелось бы мне сегодня ссориться, — миролюбиво сказал партсекретарь. — Давай лучше разберемся на месте.

— На месте так на месте. Как скажешь. Спасибо за кофе, — поблагодарил Сивриев, вставая.

— Значит, завтра?

— Согласен.

О часе не договорились, и вот на тебе, явился с третьими петухами.

Нено сел с шофером. Смотрит сосредоточенно прямо перед собой. Впервые председатель уступил кому-то переднее место в машине, замечает про себя Сивриев.

Когда выезжают за околицу, партсекретарь шепчет Ангелу: «Давай!» Шофер тормозит и, соскочив на землю (откуда такая ловкость в этом громоздком теле?), поднимает верхнее переднее стекло.

Тодор Сивриев раздраженно выдергивает из пачки сигарету. Тлеющий ее конец на миг озаряет его острые скулы и густые встрепанные усы.