Времена и люди

Таска остановилась: далеко, а перерыв всего час, опоздаю. Подумаешь! Что, начальнички всегда вовремя, что ли, заявляются? Придумаешь что-нибудь, оправдаешься. У дома Таска шагнула к калитке: взять простыни, то, другое.

— Пошли, пошли…

— Но…

— Идем! Обойдемся и без тряпья.

Она смотрела на него недоуменно.

— Да пошла же! — толкнул он ее вперед, как скотину, которая заупрямилась и ни с места.

Они вышли за село и повернули не к запруде, а к узкому ущелью, встретившему их звонкой песней убыстряющегося здесь потока.

Когда поднялись на поляну, где накануне он пролежал целый час, он нарочно прошел мимо камня и даже похлопал по нему рукой, но теперь камень не показался ему ни гладким, ни теплым. Вот и водопад. Вокруг пусто, ни души. Только вода двумя тяжелыми белыми потоками непрестанно летит в глубокий сине-зеленый омут.

Со странной полуулыбкой он сказал глухо, точно не ей:

— Раздевайся!

— Ильо, боже, какие у тебя глаза! Ты не заболел?

— Здоров, вполне здоров и знаю, чего хочу. А ты побыстрее, побыстрей снимай шмотки… пока не заявился кто…

— Нет, нет, что ты, — простонала она отчаянно, пятясь от реки.

— Разденешься, разденешься, раз я так хочу, — шептал он вроде бы спокойно, но вдруг, словно бесы в него вселились, с силой схватил ее и, рванув одежду, оставил в чем мать родила. Толкнув к воде, скомандовал: — Лезь!

Взвизгнув от соприкосновения с холодной водой, Таска окунулась и начала плескаться на мелкоте. А он, стоя на берегу, дикими, налившимися кровью глазами водил по ее острым плечам, торчащим ключицам, широко расставленным костлявым бедрам. «Да на тебе мяса-то кот наплакал, какая ты женщина… кляча», — сплюнул он, отвернувшись.

Да… типичное не то, о чем мечталось. Та, чужая, режет воду, как выхоленная выдра, все в ней женственно, от головы до пят. Его же Таска лишь подобие истинно женской плоти. Правда, белая, белее той, но белизна неживая, как чучело крашеное. Он услышал шаги сзади, покосился, не поворачивая головы, и увидел судорожно вцепившиеся в плечи руки, неловко прикрывающие грудь, худую цыплячью шею и золотой медальончик на ней. В темно-карих глазах жены вместе с привычной покорностью затаилось нечто новое, незнакомое и непонятное. С досадой на самого себя и весь мир он зашагал назад.

Через четверть часа они вошли в село: она впереди, все еще всхлипывая и ладонями стирая следы слез на щеках, а он — за ней, нахмуренный, с решимостью человека, которому уже нечего терять. Что тебе не дано, так уж не дано. Коли на роду не написано, так, как ни старайся, твоим не будет. Значит, нет смысла гнаться за синицей в небе, как нет смысла строить ворота в поле для того, чтобы ветру было через что пролетать. Да, либо дано, либо не дано. Чем раньше поймешь это, тем лучше. А труд зря не пропадет. Каждая работа, какая ни на есть, чего-нибудь да стоит. Сегодня он по крайней мере узнал, чем еще обделила его жизнь. Может, это и к лучшему: узнаешь людей с разных их сторон и себя самого лучше понимать начинаешь.

Перед домом они, не сказав друг другу ни слова, разошлись в разные стороны. Дрожа от страха, стыда, она заспешила к правлению, а он — к грядкам, к ждущей его мотыге.

С улицы появился Сивриев, но, вместо того чтобы подняться по лестнице к себе, остановился у низенького заборчика, отделявшего двор от огорода.

— Как дела в личном хозяйстве?

— Как видишь.

— Будет кое-что и на базар? Торговлишку возрождаем? «Покупаем-продаем», а?

— А почему бы и нет? Ты что думаешь, не дал нам участок, так мы с голоду сдохнем?

— Слышал, что собираешься цены диктовать в тех селах, где град прошел.

Он заметил, что Сивриев странно кривит губы, но не понял, то ли одобряет ответы, то ли смеется над ним, то ли просто-напросто завидует.

Глупо же не взять то, что само плывет тебе в руки, думал Илия. Для кого град в Ушаве и в Езерове беда, несчастье, а для кого — манна небесная. Лишний лев-другой никогда не помешает… Помидоры у него в этом году хорошие, грех не воспользоваться случаем. Так он думал, а председателю ответил:

— Оно, конечно, звучит: подай ближнему своему. А мы что ж, мы «обдиралы», «спекулянты», да уж, видно, и склоняют, коли до тебя дошло. Но мы привыкши… Чего не вытерпишь от народишка своего, когда о его же благе печешься.

Потом Сивриев еще что-то спрашивал, он отвечал, но в мыслях засели председательские словечки «торговлишка», «возрождаем», «покупаем-продаем». И чем больше думал, тем больше убеждался, что председатель не случайно начал этот разговор: чтобы посмеяться над ним, чтобы унизить. Все время под прицелом своим его держит, а он-то вовремя не оценил тонкости его игры. Только сейчас дошло. Возникло неодолимое желание ответить ударом на удар, на насмешку насмешкой, на двусмысленность двусмысленностью. Другой раз так его клюнет, что тот света невзвидит. А чем уязвить — найдется. Ведь и в человеке, как в яблоке, червь гнездится, но на яблоко посмотришь, и сразу видно, здоровое оно или червивое, с человеком же сложнее. Один всю жизнь червя кормит, но даже и не догадывается о его существовании; другой, наоборот, сам загонит его в себя, и сомнение начинает его съедать изнутри. Тут уж легче легкого — бей не раздумывая… Вот и Сивриев такой. Чего ему недостает? А все чем-то недоволен — и на работе, и дома. Такого легко сбить с катушек долой: кто не верит другим, тот и самому себе не верит. Он решил, что при случае расскажет ему сказку о поле, которое каждый год родило богатый урожай, но, подойдет жатва, примчатся чужие кони и потравят все до последней былинки. Сказка длинная, если рассказывать, как отец, подробно, он же возьмет из нее только то, что ему надо: поле станет у него поляной, мягкой, цветущей, а табун коней — одним-единственным жеребцом, который примчится не пастись, а только топтать, топтать траву.

«Топчет, проклятый, топчет, — повторял он злобно в уме, — топчет, словно копытом стучит по голове твоей, которая думает, что никого нет на свете тебя богаче и сильнее. Но узнаешь и ты, товарищ председатель, что красота лжива, а сила обманна. А прозрев, вспомнишь притчу о прекрасном яблоке. Вот тогда ты сникнешь, а как же не сникнуть? Хочешь не хочешь, а станешь как все прочие, а то и пониже. И носом в землю ткну тебя я, я первый… Вот ведь что получается».

Пока председатель пересекал двор, по обыкновению чуть втянув голову в плечи, он сказал себе со злорадством, что подрезал-таки чуток крылышки своему квартиранту, что это только начало, а там мало-помалу собьем с него спесь.

XIII

Вид из окна однообразный, тягостный. Нет в южных землях времени менее привлекательного, чем конец лета, когда все, что растет, приобретает цвет выношенной, линялой одежды. Но для Филиппа и это зрелище отрадно. Желание покинуть строго-белую комнату, в которой он томится, нестерпимо. Выйти бы в поле и идти, идти… Сухая, жесткая трава будет потрескивать под его ногами, а старые виноградные лозы, хлестнув по руке, оставлять синие полоски медного купороса; он будет всем существом своим вбирать терпкий запах земли, который может понять только крестьянин; он сольется с увядшей листвой, травой, с пышущим жаром, сухим и жестким, как известняк, воздухом, хрустящим на зубах… Только в больнице он понял до конца, что таинственный и необъяснимый порыв слиться с природой жил в нем всегда, но он сознательно глушил его, таил от самого себя, лишь бы не выглядеть в глазах товарищей и сверстников сентиментальным мечтателем. Вот ведь какой век! Стыдишься того, что близко душе, что присуще всему живому в природе. Где-то он прочел, что, в сущности, детство — это окно, через которое человек смотрит на мир в течение всей своей жизни. И оно гораздо шире, чем кажется нам тогда, когда мы через него смотрим. Наверное, так оно и есть. Но почему мы об этом узнаем, когда уже далеки от того времени? Получается, что то, о чем так мечталось, что считалось далеким, всегда было рядом с нами, в нас самих, но мы не знали этого и отождествляли его с недостижимой мечтой. В сущности, все в жизни устроено так, как должно быть. Отбрось все лишнее, освободи жизнь от искусственных напластований, которые привнес в нее человек — от амбиций, намерений, стремления к совершенству, — и увидишь, что она проста и естественна, как просто и естественно все в мире. И как мало, как ничтожно мало нужно знать, чтобы отделить предназначенное тебе от того, что предназначено другим. Всего лишь познание и умение! Но так ли уж легко эту малость приобрести… Он невольно прикоснулся рукой к книге — одному из путей познания… «Сейчас тебе нужны именно эти книги. Прочти обязательно», — сказала Сребра во время первого посещения, в конце второй больничной недели, когда разрешили свидания; а до того пускали только Марию и бай Тишо. И вдруг вошла Сребра и, еще не сев у его койки, начала старательно объяснять, что была у подруги в терапевтическом отделении этажом выше (не знает, однако, что оно внизу, усмехнулся он) и, проходя мимо, вспомнила о нем… Но, видно, ложь была неприятна ей самой. Не закончив путаного объяснения, она, тряхнув пшеничными волосами, решительно выпалила: «Ерунда все. Пришла тебя повидать. Вот так!» Вытащила из пакета шоколадные конфеты, персики и книги. «Прочти их обязательно». Он пытался объяснить, что принесенные книги он читал еще в школе, что в больнице есть библиотека, что не стоит беспокоиться… «Я лучше знаю, что тебе сейчас нужно, — сказала она тоном строгой учительницы. — Сейчас тебе нужны именно эти книги». Провела в палате не более десяти минут, сидела как на иголках, оглядываясь на каждый звук за дверью: не сюда ли идут. Неожиданно вскочила и убежала, даже не попрощавшись путем.

Он прочел принесенные ею книги, потом попросил сестру взять для него в больничной библиотеке, а когда позволили встать на костыли, сам стал ходить в библиотеку, проводя там целые часы.

В следующий четверг Сребра снова пришла. На сей раз не нервничала так сильно, ни словом не упомянула о подруге в терапевтическом. Это ее посещение было для него важным, потому что он узнал некоторые подробности своего падения в беснующиеся волны Струмы.

Едва перестал дождь, по селу разнесся слух, что он утонул, а Симо, который бросился в воду спасать его, тоже не сумел выплыть. Возчик видел, как река унесла их обоих. Вскоре на излучине стал собираться народ — бежали к реке все от мала до велика. Она стояла, замерев в страхе, и смотрела на него, лежащего неподвижно на доске, снятой с телеги, на Симо, мокрого, но живого, который делал ему искусственное дыхание. А люди все подходили, будто кто скликал их барабаном. И Сивриев среди них. Курил сигарету за сигаретой, смотрел сердито. Вдруг раздался страшный вопль, толпа расступилась, и через узкий коридор протиснулась Мария с маленьким ребеночком на руках. Упала перед ним на колени, завыла, билась головой о землю, ребеночка положила на землю рядом с ним и начала причитать: «Встань, братик ты мой милый, встань, погляди! Кого же назовет она теперь дядей? Ведь ты стал бы ей роднее родного!» Ребенок заревел. Выскочила из толпы тетя Велика. «Его уж не вернешь. Вставай!» Мария, как глухая, ничего не понимает, ребенок посинел от крика. Тетя Велика подняла ребенка с земли, передала Парашкеву, Марию схватила за волосы и бац! пощечину ей. «Ты что брата позоришь? Из-за себя, что ли, он в воду бросился? Замолчи сию минуту! Слышишь? Я и тебе и ему в матери гожусь, делай, что говорю!» Мария вроде бы стала приходить в себя.