Времена и люди

— Такую тучу ни с чем не спутаешь. Все приметы разом: и цвет, и запах… жди града.

— Какой запах? Колендро?

— Вот ведь молодежь! Как звать траву, выучил, а запах ее различить не можешь.

Ветер все с той же силой помчал тучу на юг.

У него зуб на зуб не попадал от холода. Возчик посоветовал раздеться, отжать всю одежду, а он его разотрет, чтобы подошла новая кровь, иначе простуда точно обеспечена.

Простая процедура сделала доброе дело. Он почувствовал, как после растирания вместо холодных мурашек по спине разлилось мягкое тепло. И только тогда до его сознания дошло, что кони-то стоят нераспряженные. А если бы рванули? Он поделился своим запоздалым страхом с возчиком, но тот в ответ только хмыкнул:

— Ишь что надумал… Да когда там было распрягать-то? Как ахнет! Да и кони смирные. В барабан над ухом бей — не шелохнутся. А вот увидят человека в бурке да в папахе — несутся, того гляди ноги переломают.

Туча ушла, и солнце, умытое, сияющее, вольготно расположившись на очищенном небе, уже стало припекать. На листьях перца, на ботве моркови алмазными сережками заблестели капли, ветерок легонько покачивал их, и они то сверкали, то гасли. Кони потряхивали мокрыми гривами, а возчик уже прошелся вожжами по их откормленным бокам. Он первый заметил девушку, бегущую к ним от станции.

Сребра… Остановилась, запыхавшись, у телеги.

— Струма… такого еще не бывало… скорее.

Он помог ей взобраться на телегу и тронул за плечо дядю Ивана:

— Гони на излучину. Тебе все равно туда за бочонками. Кстати, погрузить помогу.

Широко расставив ноги, старый крестьянин взмахнул кнутом: «Но!», и лошади затрусили в меру своих сил. Лучи солнца, скользившие по мокрым их спинам, вспыхивали молниями. Филипп хотел доехать на телеге до самого берега, но метров за сто до поля кони встали и ни с места.

— Скотина, — сказал возчик, — опасность чует издали.

Они соскочили с телеги и побежали к берегу.

Здесь югнечане лет десять тому назад построили шесть огромных дамб, чтобы своевольная река не бросалась на их поля, не заваливала бы их камнями, разным хламом, грязью.

Мутная, с красным отливом вода набухала, как тесто на дрожжах, уже еле проглядывалась в ней первая дамба, вот-вот захлестнет вторую. В водоворот между ними затянуло не то вола, не то корову: рогатая морда торчала над водой, издавая панический рев. Конец ему положило вывороченное с корнем дерево, которое, наткнувшись на первую дамбу, поднялось над водой во всю свою длину, застыло на секунду в воздухе и обрушилось на несчастную животину.

А вода поднималась и поднималась, волоча с собой стволы деревьев, балки, захлебнувшийся скот, копны сена, крыши кошар… все это плыло, неслось вниз, вниз…

— Господи помилуй, — прошептал возчик, — сейчас прорвет…

А Филипп все еще надеялся, всей душой уповая на то, что остальные четыре дамбы выдержат. Словно услышав его немую мольбу, старик разрушил ее жестокой реальностью:

— Глядите, понеслась во весь дух! Теперь ее ничто не удержит. Пиши пропало!

Филипп инстинктивно повернул голову назад: ближний к воде опытный участок. До остальных вода вряд ли доберется, но полосе на излучине — конец. Напрасны его упорство, старания звена тети Велики, его мечты. Он беспомощно оглянулся вокруг и увидел тюки соломы, завезенной сюда для окуривания гряд на случай заморозков.

— Дядя Иван! А если их на дамбы? Они же спрессованные, тяжелые. И высота по полметра…

— Брось! Этим не спасешься.

— Стоять и глядеть?!

— Точно! — поддержала его Сребра. — Нечего стоять без толку!

— Пустое. Я, ребята, побольше вас на своем веку видел, послушайте старика…

Но молодые стояли на своем, и, согласен не согласен, пришлось возчику подогнать телегу к кипам, складированным метрах в двухстах от берега. За три захода они перевезли всю солому. Теперь надо было уложить ее на дамбы. Филипп поднял на плечи первый тюк и, шатаясь под его тяжестью, понес к дальнему краю дамбы.

— Зря, зря все это, — бормотал старик.

— Помолчи! — строго оборвала его Сребра. — Не помогаешь, так хоть под руку не каркай.

— Зряшная затея. Точно говорю… Да и плавать я не умею, свалюсь в воду — каюк.

Река все прибывала. Скрылись под водой уже три дамбы, словно их и не было никогда. Грязные волны закатывались на четвертую. По пятой взад-вперед сновал Филипп. В болотистом перешейке между дамбой и берегом захлюпала красноватая муть, плоские языки прилива начали слизывать песок, а вот всплеснулась и первая волна. А по Струме неслись и неслись их полчища — встрепанные, стремительные.

Еще немного, хотя бы на этой дамбе закрепиться, повторял про себя Филипп, задыхаясь, но продолжая таскать тюки.

— Кончай! Все, что можно, сделано, — встревоженно крикнул с берега старик, когда и четвертая дамба скрылась под водой.

— Не мешай!

— Не мешай! — эхом отозвалась Сребра, подтягивая к дамбе тяжелый тюк.

На сей раз возчик решил стоять намертво.

— Не пущу! — Он встал перед Филиппом; — Бог с ним, с полем! Не пущу!

Филипп, оттолкнув старика в сторону, взвалил на плечи тюк и шагнул на дамбу. Он мгновенно ощутил, что нога промахнулась: под ней не было крепкого бетонного настила. Это ощущение длилось целую вечность, и целую вечность одна нога проваливалась в мутную, мягкую, вонючую муть, а другая продолжала стоять на сухом, твердом месте, где-то высоко-высоко…

Последнее, что он слышал, был душераздирающий крик Сребры и еще какие-то неясные голоса, далекие, как дно, которое тянуло его к себе неумолимо.

XI

Он всегда считал, что несчастье однолико, но после разговора с дедом Драганом о наводнении (после продажи пчел они разговаривали до сих пор только в случае крайней необходимости) он стал думать, что старик, пожалуй, прав: в самой большой беде содержится нечто, иногда крошечка, пылинка того, что может пойти на пользу.

Так и с рекой. Спала, угомонилась в русле, бормочет умиротворенно — сама невинность. Будто и не она вчера бесновалась. А люди относятся к ней прямо-таки с языческим почитанием. Как ни велики их потери из-за ее буйства — унесенное ею имущество, утонувший скот, размытые фундаменты домов и сараев, — они продолжают пребывать в уверенности, что добра от нее больше, чем зла, что беды, время от времени ею чинимые, несравнимы с постоянно даруемой ею благодатью.

Разбредясь по обоим ее берегам, они собирают щепки, сучья, обломки деревьев — все, что можно истопить, а их босые ноги, как в далекую доисторическую эпоху, оставляют отпечатки пяток и пальцев на засыхающей коричневой коркой принесенной ею грязи. То тут, то там поднимаются, словно нарытые кротом, черные кучи, и дотемна бухают топоры по искривленным стволам, сучьям. Потом появляются ослы, впряженные в доверху нагруженные тележки, а у кого нет ни ослов, ни тележек, забрасывают вязанку на плечо и вливаются в вереницу людей, тянущуюся к селу.

Что-то есть в стариковской премудрости, думал Сивриев, но она не для него. В чем, например, положительная сторона града, обрушившегося на Ушаву? Когда он задал этот вопрос старику, тот даже перекрестился: «Спаси господь!»

В первые же дни после стихии ушавчане разделились на две группы (нечто неслыханное при их обычном согласии и единении): большинство решили попытать счастья в городах, а остальные сидели каждый вечер до полуночи в пивной и «обмозговывали» свое положение. За два дня село обезлюдело: мужчины почти все разъехались, а женщины тенями бродили по побитым градом полям и садам — мертвым, пустым, — принося домой одни огромные ледяные яйца, чтобы показать их детям.