Время любить

Андрей закрыл дом, спрятал ключ на прежнее место и отправился к магазину. Потолкавшись среди мужчин и послушав их разговоры, решил пойти в поселковый Совет и заявить о краже. Сколько вор взял бутылок в буфете Дерюгина, он не знал, да это было и неважно, а вот машинка… По пути в поселковый завернул к старому клубу на опушке бора – там тоже иногда после работы в ольшанике располагались с выпивкой промкомбинатовские рабочие. В том, что это дело рук пьяницы, Андрей не сомневался: в доме были другие вещи, например швейная машинка, одежда, обувь, а взяли лишь то, что было на виду.

В ольшанике никого не было. Поселковый Совет уже не работал, на двери участкового висел ржавый замок. Настроение у Андрея было отвратительное, как-то сразу стало неуютно ему в Андреевке. Воровство само по себе унижает любого человека – чувствуешь себя оплеванным, каким-то беззащитным, на людей начинаешь смотреть с подозрением, больше того, начинаешь думать плохо обо всем роде человеческом. Пока, как говорится, жареный петух не клюнет, живешь себе спокойно и никакие тяжелые мысли тебя не одолевают, а тут начинаешь копаться в сути человека, хочется понять, почему он способен на подлость, воровство, убийство. И как распознать негодяя? Отличить хорошего человека от дурного? Ну как это можно прийти в чужой дом и украсть то, что тебе не принадлежит? То, что не тобою приобретено, куплено? Какую черную душу и каменную совесть нужно иметь, чтобы после этого спокойно смотреть в глаза людям, разговаривать с ними, жить бок о бок? Не человек это, а оборотень!..

На следующий день перед обедом к Андрею зашел участковый – лейтенант Алексей Лукич Корнилов, внук Петра Васильевича Корнилова, который вместе с прадедом Андрея – Абросимовым – охотился в этих лесах на медведя.

– У вас не пропала пишущая машинка? – спросил Корнилов. – Иностранной фирмы.

Андрей не успел ответить, как дверь распахнулась и в комнату влетел Михаил Супронович.

– Не верит, что ты мне, Андрюша, дал машинку отпечатать стихотворение, – гнусаво запричитал он с порога. – Смеется, когда я говорю, что пишу стихи… Вадим Федорович сказал, что у меня есть поэтическая жилка… Да разве я бы взял просто так? Хотел пару стишков отпечатать и послать в районную газету. Вадим Федорович толковал, что могут напечатать…

Водянистые глаза Михаила умоляюще смотрели на Андрея, большие корявые руки в черных трещинах висели вдоль короткого туловища, губы скривила жалкая улыбка.

И Андрей сказал:

– Я дал ему машинку, Алексей Лукич.

– Чего же он ее, сукин сын, пытался продать на Лысухе заезжему автомобилисту? – заговорил Корнилов, бросив хмурый взгляд на Супроновича. – За полсотни отдавал…

– Я пошутил, Алексей Лукич! – забормотал Михаил. – Шел к Андрею…

– Чего же тебя занесло к железнодорожному мосту?

– Андрей в той стороне гуляет, я хотел ему новые стихи почитать… – Он снова невнятно что-то забормотал.

– Замолчи ты! – поморщился участковый. – Пить надо меньше, Супронович. Ты что же, с пишущей машинкой разгуливал по лесу?

– Принес Андрею, а его дома нет, ну я и пошел по его маршруту, – довольно бойко тараторил Михаил. – А тут эти на «Жигулях»: мол, что у тебя, парень, за вещь? Слово за слово, я им и показал машинку, а продавать у меня и в мыслях не было! Чтоб мне провалиться…

– Дело ваше, – пристально взглянув на Андрея, произнес участковый. – Хотите – покрывайте родственничка! – Он перевел взгляд на понурившегося у двери Супроновича. – Только я ему и на мизинец не верю! Может, не ты увел из цеха набор инструмента? А кто у Федулаевых двух кролей ночью спер?

– Теперь что ни случись – виноват Супронович, – покачал головой Михаил. – Уеду я отсюда, Алексей… Вижу, все равно ты мне не дашь житья.

– Вот обрадовал! – усмехнулся Алексей Лукич. – Не только я – вся Андреевка свободно вздохнет, когда ты отсюда сгинешь!

Участковый ушел, а они уселись за стол – Андрей как раз собирался обедать. Нарезал длинным ножом черствый круглый ленинградский хлеб, сыр, налил в тарелки куриного супу с лапшой, молча пододвинул одну Михаилу.

– К обеду бы… – вырвалось у Супроновича.

– Ты же кроме машинки прихватил из буфета всю выпивку, – спокойно заметил Андрей.

– Век не забуду, что выручил, – проникновенно сказал Супронович. – Лешка давно на меня зуб точит!

– Значит, стихи сочиняешь? – сдерживая улыбку, полюбопытствовал Андрей.

– А что? Не веришь? Послушай…

И он принялся наизусть читать. При его голосе и дикции трудно было оценить стихи, но получалось довольно складно.

– В школе я был первым поэтом, – с гордостью сказал Михаил, беря деревянную ложку. – Штук десять я и вправду отстукал на твоей машинке…

– Это машинка отца.

Супронович вытаращил на него глаза, зашлепал губами:

– Ая-яй! Вадима Федоровича я сильно уважаю…

– А меня, значит, нет? – улыбнулся Андрей.

– Понимаешь, опохмелиться было нечем, зашел к вам…

– Зашел?

– Вадим-Федорович меня тоже уважает, я ему свои стихи читал…

– Ну ладно… – у Андрея язык не повернулся сказать «украл», – взял бутылки, правда, это принадлежит Дерюгину…

– Дерюгину? – огорчился Михаил. – Тогда надо будет купить и поставить на место: этот всю плешь проест участковому, а тот спит и видит меня за решеткой.

– Зачем машинку взял? – спросил Андрей. – Да еще с отпечатанным листом.

– Это ты про нашу Андреевку пишешь? – взглянул на него хитрыми водянистыми глазами Михаил.

– Где лист?

Супронович полез в карман узких бумажных брюк и достал смятый лист с отпечатанным текстом. Андрей разгладил его, положил на стол.

– Батя твой лучше пишет, – ухмыльнулся Михаил. – Небось все, что ты напишешь, потом перечиркает? Наверное, и книжку за тебя напишет. И будет у нас два писателя Казаковых!

– У меня фамилия Абросимов, – спокойно заметил Андрей.

Он не переставал удивляться Супроновичу: только что спас его от крупной неприятности, а он уже хамит… Впрочем, Андрея не так-то просто было вывести из себя, он без злости, скорее, с интересом слушал Михаила. В этом человеке с неприятной ухмылкой уживались подхалимство, самоуничижение, зависть и наглость… Может, и впрямь пишущую машинку он взял не для продажи? Прихватил он ее для того, чтобы досадить Андрею, а мысль продать возникла у него, очевидно, позже. С похмелья. Андрей не раз видел Михаила у них в доме – действительно, он заходил к отцу, чтобы попросить в долг трешку. Федор Федорович Казаков и Григорий Елисеевич Дерюгин никогда не давали ему денег. Трезвый, приносил отцу тетрадные листы со своими стихами, отец подолгу с ним обсуждал их достоинства и недостатки. Михаил кивал головой, морщил свое лицо в угодливой улыбке, забирал листки и уходил. Как то Андрей спросил отца, есть ли у Михаила хоть намек на талант. Вадим Федорович оказал, что талант – это слишком громкое слово, а вот некоторыми способностями молодой Супронович явно обладает, но у него не хватает культуры. Стихи его подражательны, но на десять – двадцать плохих нет-нет и мелькнет одно интересное. Андрей как-то тоже почитал стихи Михаила и не обнаружил ни одного талантливого. Он так и заявил Супроновичу. Тогда тот с кривой улыбкой своим невнятным хрипловато-гнусавым голосом прочел несколько стихотворений Роботова.

– Написано почти как и у меня, – насмешливо посмотрел на него Михаил. – А его читают по радио, показывают по телевидению, исполняют его песни…

Андрей, услышав по радио песню на слова Роботова, выключал радио, а вот Миша Супронович взял его за образец! И утверждает, что он, Супронович, тоже может называться поэтом! И писал про слесарную мастерскую, школьную футбольную команду, про соседскую козу, которая объела две яблони в саду, даже про паровоз, который стоит под парами и не знает, куда направиться…