Время любить

– Это Нюрка, что ли? – спросил Иван Степанович. – Твой Генка-то, кажется, на нашенской, из Андреевки, женился?

– Как теперь женятся? – усмехнулся Федор Федорович. – Увидел на танцах, проводил домой – он только институт закончил и приехал в Андреевку отдохнуть, – потом пригласил в Великополь… Она через неделю к нам и прикатила. Пошли в загс и расписались. Сначала вроде бы все у них было путно, двое детей родились, Нюра поступила на заочное отделение в железнодорожный техникум, в кандидаты партии ее приняли, получили двухкомнатную квартиру – как говорится, живи и радуйся.

– А Генка-то куда глядел?

– Туда же, – невесело рассмеялся Казаков, – в рюмку!

– Выходит, они один другого стоят?

– Мужик пьет – худо, а уж если и баба начала, то это настоящая беда. Я думаю, и моя Тоня-то раньше времени умерла из-за них… Она ведь все так близко к сердцу принимала…

Худощавое, изрезанное морщинами лицо Казакова стало скорбным, выцветшие голубоватые глаза увлажнились. Всю жизнь Федор Федорович хотел поправиться, но видно, и в гроб ляжет костлявым. Не пристает к нему жир. Правда, весной и летом он по-прежнему своими длинными ногами-циркулями отмеряет по окрестным лесам по двадцать – тридцать километров за день. А ему уже семьдесят восемь лет. На аппетит не жалуется, желудок после серьезной операции не беспокоит, а вот поправиться хотя бы на пяток килограммов никак не получается. До сих пор, когда летом тут все приехавшие к ним фотографируются, Федор Федорович надувает впалые щеки, чтобы казаться дороднее. Наверное, поэтому на фотокарточках получается сердитым…

На стене тикают большие часы в деревянном ящике, окна затянуты изморозью, слышно, как на дворе Широкова лает собака, иногда снежная крупа с шорохом ударяется в стекло, домовито гудит ветер в печной трубе. Казаков встает из-за стола, подкладывает в печку сосновые поленья. Скоро сверху оттаивает стекло, и видна огромная белая береза, что напротив окон дома Широкова. Каждая ветка кудрявится изморозью, кажется, береза окутана прозрачным покрывалом с блестками. Метель намела белый сугроб вровень с изгородью, на коньке крыши сидит нахохлившаяся сорока.

– Лида-то не жалеет, что ушла к тебе от Павла? – неожиданно задает Федор Федорович вопрос Ивану Степановичу. Наверное, к старости иные люди перестают замечать, что их вопросы могут больно ударить по собеседнику.

Иван Степанович ничем не выдал своего огорчения, поставил фарфоровую кружку с отколотой кромкой на стол, потер бритый подбородок. Волосы у него на голове пегие, седины почти не видно. Невозмутимое лицо его то ли сохранило еще летний загар, то ли побагровело от горячего чая, только оно было кирпичного цвета.

– Павел Дмитриевич-то высоко в гору пошел, – продолжал Казаков. – Заместитель министра, чем черт не шутит, и министром станет.

– Разве дело в должности? – заговорил Широков. – Павел, конечно, голова, а жизни у них с Лидой все одно бы не было… Не жалеет она, Федор Федорович, что ушла от него. Да вы сами спросите… Дети его давно взрослые: Валентин уже капитан на флоте, а Лариса пошла по отцовскому пути – завуч средней школы. Историк. Каждое лето приезжала в Андреевку, а в этом году чего-то не была.

– Павел Дмитриевич толковал, что послали ее со школьниками в Англию, обмен какой-то, что ли? Те – к нам, наши – к ним.

– Помню, сын-то Бориса Александрова – Иваном вроде звали его? – до рассвета простаивал с Лариской у вашей калитки, – продолжал Федор Федорович. – А вот судьба не свела их вместе. Где он сейчас, Иван-то?

– Как и Валентин, офицер. Тот на подводных лодках плавает, а этот на реактивных самолетах летает.

– Какой батька и какой сын! – покачал головой Казаков.

– Пока Борис не пил запойно, лучшим токарем на стеклозаводе считался, – заметил Иван Степанович. – Любую деталь мог выточить… Я раз попросил сделать мне спусковой механизм к охотничьему ружью, так он лучше заводского смастерил. До сих пор стоит.

– Охотишься?

– Наверное, старею, – усмехнулся Широков. – Жалко стало живую тварь губить.

– Это ты правильно решил, – одобрительно закивал Казаков. – Зверье и птиц беречь надо – об этом сейчас и в газетах и в книжках пишут. Сколько уже всяких редких видов свели на нет. Ты смотришь по телевизору программу «В мире животных»?

– Кошка котят принесла целое лукошко, пошел летом топить и не смог, – сказал Иван Степанович. – Пустил живыми в лес. Не знаю, как они там…

– А это зря, – осудил Федор Федорович. – Одичают и будут лесную живность изводить. Кошек и собак я не люблю. И голубей еще тоже, под ногами путаются. Вот почтовые – это другое дело! От них хоть какая польза есть.

Иван Степанович поблагодарил за хлеб-соль, поднялся из-за стола, надел протершуюся на сгибах кроличью шапку.

– А насчет Лиды вы, Федор Федорович, не сомневайтесь, – обернулся он у порога. – Хоть я и не вышел в большие люди, а семейным счастьем бог меня не обидел.

Он ушел, а Федор Федорович, прихлебывая из высокой кружки слабо заваренный чай, подумал, что, пожалуй, в голосе соседа прозвучала скрытая обида. А чего обижаться? Живут хорошо с Лидой, так и людям смотреть на них приятно… В Великополе года четыре назад соседка сама предложила ему жить вместе, так он руками и ногами замахал: дескать, как такое можно? А в газете читал, что один долгожитель Абхазии, овдовев, женился на сорокапятилетней женщине и еще двух детей сотворил, а ему – ни много ни мало – сто шесть лет! Ни он, Казаков, ни Дерюгин, похоронив жен, вторично не женились и никогда не женятся… Редкую ночь ему не снится Тоня, да и Григорий Елисеевич толковал, что часто видит во сне свою Алену. В городе один и другой каждую неделю ходят на кладбище поклониться дорогим могилам…

В дверь без стука снова ввалился сосед. Сняв шапку, мрачно уставился на Казакова.

– Встретил на дороге участкового, тот сообщил: только что в поселковый позвонили из больницы – Борис Александров, очухавшись и узнав, что он натворил в магазине, сиганул прямо из окна палаты – это на четвертом этаже – головой вниз. И надо ж такое! Не в сугроб угодил, а прямо в оставленные с осени строителями бетонные плиты.

– Белая горячка, – констатировал Казаков. – Вот до чего доводит человека треклятая водка!

– Зачем же ее продают?! – гневно вырвалось у Широкова. – Если от нее такой вред и человеку, и государству!

– А вот этого, Иван Степанович, и я не знаю, – развел руками Казаков, уверенный, что за свои семьдесят восемь лет он все на белом свете перевидел и испытал.

Глава шестая

1

Андрей вел грузовик по неширокой заасфальтированной улице Андижана. Солнце раскалило металлический верх кабины, отражалось от окон белых зданий, бамперов легковых машин. Удивительный город Андижан! На улицах рядом с современными «Жигулями» можно увидеть узбека в полосатом халате и тюбетейке верхом на ишаке. К двух– и трехэтажным зданиям из кирпича примыкали дома с плоскими крышами и длинными по фасаду верандами, на которых играли ребятишки и сушилось белье. Вдоль тротуаров тянулся узкий арык с мутной зеленоватой водой. Говорили, что в неглубоких азиатских речках можно поймать крупных рыбин.