Время любить

— Прости, Сергей Павлович, имею полное право подслушать, звонят-то все-таки мне, — оправдался Рузский, нажимая зеленую трубочку на клавиатуре, а другой рукой прикладывая палец к губам: мол, помолчи, брат.

Кошкин пожал плечами: ваше будущее, что хотите, то и делайте, но к голосам в трубке невольно прислушался.

— Лена, я же просил тебя не приезжать, — совершенно загробным голосом — хриплым и глухим говорил тот Рузский.

— Но, Володя!.. — голос Елены Андреевны заметно дрожал.

— Я имею право умереть, как мужчина. Не хочу, не желаю плакать от боли и безысходности у тебя на коленях.

— Но у нас еще есть шанс! Надежда всегда есть!

— М-да… Каламбур, надежда умирает последней, она умрет секундой позже меня. Логично и поэтично. А вообще, любимая, мне тяжело даже придумывать мысли… Представляешь?! Тягучая постоянная боль вышибает все, даже мысли! Их нужно придумывать, они больше не текут сами по себе, и единственное комфортное состояние — это забытье. Я, Лена, таким образом, похоже, заглядываю в предстоящий мне мир. Предполетная подготовка… Кхы-кхы… — И не смех даже, и не кашель…

— Скажи, чтобы меня пускали к тебе в палату! Завтра приедет профессор Ротбергер. Он специалист высокого класса.

— Специалист…И гонорары… у них… Они еще просто не знают… Вроде всю жизнь работают со смертью, и все никак не дотумкают… И я вот тоже… Сколько еще я могу оплатить операций?.. А?..

— Сколько потребуется, столько и оплатим!

— Лучше часовню построй или в детдоме ремонт сделай. Неужели ты еще ничего не поняла.

— Я просто хочу за тебя бороться!

— Вот и борись. Может, мне и зачтется. А эскулапам, Лена, завязывай платить. Хитрый у них счетчик: чем ближе смерть, тем секунда жизни дороже.

— Скажи, чтобы меня пустили к тебе! В конце концов завтра вторник! Я имею на это полное право по вторникам и субботам, у меня уже биоритм сложился, если я тебя не увижу, я сама слягу в соседнюю палату. Слышишь, Рузский?!

— Мне будет стыдно… За себя… Пррр-отивно! Виталика только отправь домой… Знаешь, я бы сейчас уехал куда-нибудь на берег Волги, а то и на Байкал. Никогда не был на Байкале…

— Вот поправишься — и поедем.

— Прекрати, твой доморощенный киношный оптимизм вызывает у меня раздражение… Всё. Мне пришли ставить укол. Надо, кстати, отказаться, сдохнуть наркоманом — противно. Как по-немецки: мой дедушка не дошел до Берлина…

— Скажи, чтобы меня пропустили!.. Я — твоя жена!

— Слава Богу, мне хоть с этим повезло… Я скажу, только не уговаривай меня умирать с придурковатой улыбкой большого жизнелюба. Обещаешь?

— Не буду…

На этих словах связь прервалась.

Потрясенный Рузский смотрел на замолчавший телефон так, словно это было жерло пушки, направленное в его голову. Кошкин поежился.

— Это что, выходит, через три года я умру? — наконец прорвало Владимира Юрьевича.

— Ну не умер же еще, — неуверенно возразил Сергей Павлович.

— Может, позвонить в клинику, спросить, сколько мне осталось? — криво ухмыльнулся Рузский.

— Не надо. Тот, который лежит в больнице уже знает, что ты здесь, Владимир Юрьевич. Лучше вернуться обратно и пройти обследование.

— Но у меня ничего не болит!

— А это хуже всего.

— Глупо как-то, бессмысленно. У меня же все есть! Деньги, положение, планы на будущее! Знаешь, Сергей Павлович, я тебе всегда завидовал, — неожиданно признался Рузский.

— Ты — мне?.. — брови Кошкина изогнулись удивленной дугой.

— Да-да! Не смотри на меня, как Ленин на портрет императора. М-да… У тебя есть сын от Лены. А у меня вот не получается. И, похоже, уже не получится. Все впустую… Кому, на хрен, нужны теперь мои миллионы? Нет, я, конечно, все оставлю Лене и Виталику, но… Ты же понимаешь?

— Понимаю, — по инерции согласился Кошкин.

— В голове не укладывается… Не жизнь, а пшик какой-то получается. И ведь не от пули!

— Да, может, не все потеряно. Бороться надо. Во всяком случае попробовать.

— Не смеши меня, Сергей Павлович.

Некоторое время они помолчали. Потом Рузский вдруг взял Кошкина за руку.

— Думаешь, Сергей Павлович, я такой дурак, что полагал главным смыслом своего существования накопление материальных благ и создание комфорта для собственной персоны?

— Думаю, Владимир Юрьевич, ты не дурак, — уклончиво ответил Кошкин.

— Деньги нужны, чтобы быть независимым. Я с детства шел к этому.

— Независимость при деньгах порождает зависимость от денег, — философски заключил Сергей Павлович.

— Угу, — горько усмехнулся Рузский, отпуская руку инженера. — Тебе проще, государство похоронит тебя, как бескорыстного патриота. Унылые граждане периода развития рыночных реформ даже пару дней посудачат: какой хороший человек отбыл в мир иной и как он служил отечеству. А мне братва отгрохает памятник в стиле эпохи сталинского ампира. А уже через неделю и про тебя и про меня забудут, поглощенные кутерьмой и суетой о хлебе насущном. Это только в бразильских сериалах и богатые и бедные плачут триста серий и сочувствуют друг другу высосанной из своего бразильского пальца любовью, чтоб домохозяйки со станции Сухобезводное утирали слезы у ламповых телевизоров марки «Рекорд» и негодовали на мешающую сострадать донам педросам рекламу.

— Владимир Юрьевич, ты сейчас, главное, ничего не предпринимай на горячую голову, — попросил Кошкин.

Рузский кивнул, и они снова замолчали.

— С другой стороны, — спустя какое-то время заговорил Владимир Юрьевич, — у меня есть теперь целых три года. У Христа было столько, когда Он начал проповедь… Не для сравнения говорю, просто теперь у моего времени другая цена. Ведь каждый Божий день думал — пора остановиться, оглядеться, спрыгнуть с этого безумного поезда вечных челночников. Ты никогда не думал о том, что жизнь, в сущности, очень грустная штука, и страданий в ней больше, чем чего-либо другого?

— Думал.

— Спасибо тебе, Сергей Павлович.

— За что?!

— За время… Время Любви.

* * *

Проваливаясь в оглушительную нирвану, Усман еще порадовался, у толстого Асифа можно будет брать товар еще и еще… И еще… И еще… Асиф даже предложил своему клиенту подсобку, где стоял топчан, накрытый засаленным, но мягким матрасом. Доллары в руках Усмана произвели на маленького круглолицего азербайджанца нужное впечатление. Он стал называть чеченца братом и вскользь поинтересовался, какой бизнес принес ему столько зеленых, если еще сегодня утром он просил дозу в долг? Разомлевший Усман сбивчиво рассказал, что пробил башку богатому старикашке, который таскал эти деньги в своем дипломате.