Время любить

— То есть?

— Тебе ли, Вася, не знать, что у малых народов не бывает независимости, даже если она очерчена виртуальными границами суверенного государства. Они все равно вынуждены жить под кем-то. То есть, они воюют только за иллюзию независимости. К ним приезжают арабы, которые сами этой независимости со времен арабского халифата не нюхали. Тому есть несколько признаков: воюют не по своему сценарию, воюют, оплачивая бесчеловечные поступки своих солдат долларами, зачастую фальшивыми. Обрати внимание, не динарами какими-нибудь или, на худой случай, турецкими лирами, а долларами — деньгами страны, которая должна быть ненавистна всем арабам! Проблема заключается в том, что когда они осознают, что Россия гарантировала им тепличное существование и отеческую заботу, на что они ответили взрывами женщин и детей, отрезанием голов, как и положено первобытным людям, когда они осознают, что втыкали кинжал в грудь своей матери, может статься — будет уже поздно. Даже во время Великой Отечественной войны, как и во время первой Кавказской, когда они тщетно рассчитывали на турецкого султана, каковому было абсолютно наплевать на их независимость, они полагались на Гитлера, который заигрывал с ними в союзников, но не питая иллюзий в их верноподданности, дал приказ Гиммлеру (и это не тайна за семью печатями): когда войдут на Кавказ, уничтожить этот дикий народ. Так и было указано — дикий!

— Выходит, стреляя в спину красноармейцам, они стреляли в спину тем, кто защищал их от полного уничтожения?.. Но потом-то была депортация?

— А что было делать? Из пятнадцати тысяч призванных в Красную Армию в сорок первом году чеченцев и ингушей, четырнадцать с половиной тысяч сбежали с призывных пунктов, чтобы поднять оружие против этой самой Красной Армии. А с предателями во время войны не церемонятся.

— Я бы расстреливал предателей…

— Расстрелять целый народ? Но можно просто показать ему его слабость, не взирая на гордость и воинственность, что и сделал Сталин. Между прочим, во время Первой Мировой войны «дикая дивизия», в которой служили исключительно горцы, была одной из самых лучших и надежных.

— Я понял: надо было дать им возможность служить России так, как они умеют!

— Вот именно! И мы получили бы самых боеспособных союзников. Но в нашу внутреннюю и внешнюю политику слишком долго гадило геморроидальное Политбюро, или выходцы из него, типа Ельцина, который, кстати, тоже, вместе с вождями сепаратистов, работал за доллары…

— Сегодня твоя очередь умничать, — Дорохов вспомнил беседу предыдущего вечера.

Кошкин промолчал. Договорить им не дала Мариловна.

Она вошла с ярко читаемой надписью на лице: «помогите, а то сейчас помру».

— Вот вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим святым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и попросила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть…

В глазах Мариловны появились слезы, Кошкин и Дорохов проглотили по комку.

— Да вот думаю, — продолжила дрожащим голосом, — вместо него кто-то в этот вагон сядет, и придет похоронка в другую семью, и куплю я себе счастье через чужое горе… А уж мы с мамой и тремя братьями меру того горя до самой изнаночки знаем.

— Ты не рви душу, Мариловна, — сломанным голосом попросил Василий Данилович, — что случилось то?

— Да беда небольшая, но неприятная, — вернулась из 1943 года и загорелась другим интересом Мариловна. — Пенсию я куда-то дома положила, вспомнить не могу, хотела днем в магазин сходить — нигде нету. Совсем старая стала. Склероз. Ты бы, Сережа, отправил меня во вчерашний день, а то зарплата еще далеко.

— Не вопрос, Мариловна, но что ты во вчерашнем дне найти хочешь?

— Память свою старушечью! Память, милый! Глядишь, и пенсия найдется. Ты ж за своей Еленой Прекрасной успеешь еще… А?

Кошкин улыбнулся одними глазами, чтобы не обидеть Мариловну, которая готова уже была заплакать в случае отказа.

— Отправлю-отправлю, полы потом помоешь, ищи свою пенсию.

— Во-во! А вы с майором-то пока все свои умные разговоры переговорите. Я мигом!

Кошкин с уже нескрываемой улыбкой пощелкал тумблерами, покрутил одному ему ведомые настройки, и Мариловна, всплеснув руками, исчезла, оставив в наследство друзьям пустое ведро и швабру.

* * *

Что-то не то… Кошкин озадаченно смотрел на стрелки-мигалки своего агрегата. Дорохову передалось его волнение.

— Нет субъекта!

— Что?

— Мариловны нет!

— Что, решила остаться во вчера?

— Ее вообще нет.

— Доигрались, бля… — Дорохов заранее разделил вину с Кошкиным.

— Поехали, возьмем такси.

— Куда?

— К Мариловне, она недалеко от моего дома живет.

Они мчались на частнике через ночной, но неспящий город. В машине блатным баритоном страдал по воле не видавший тюрьмы арестант. Сочувствовать ему не хотелось. Водитель специально включил музыку громче, надеясь ублажить поздних пассажиров, или показать им какого он мира.

— Окна не горят, — Кошкин почувствовал, как растет в его сердце напряжение, сжимается пружина.

— Эх, Серега, ни дай Бог, мы старушку нашу на растерзание Батыю какому-нибудь отправили. — Дорохов уверенно делил ответственность на двоих.

— Вот этого быть не может. Не далее вчерашнего полудня. Машина у меня еще слабенькая, мощности лет на пятьдесят-шестьдесят назад хватит, не более, а вперед я даже рисковать не стану. В стране с непредсказуемым прошлым подглядывать в будущее опаснее, чем смотреть в ствол заряженной винтовки.

Все двери в подъезде были металлическими, кроме одной. Поэтому она казалась беззащитной и единственная напоминала семидесятые годы своим стандартным некрепостным исполнением. Это и была дверь Мариловны.

Стучали в нее долго и громко, не заметив в подъездном полумраке, что чуть ниже замочной скважины приклеена бумажная полоска с печатями. Стучали, пока не скрипнула настороженно соседняя дверь на площадке. А приоткрылась она только благодаря камуфляжу Дорохова.

— Вы из милиции? — повелся в его сторону гнутый, как дамасский булат, старушечий нос. — Ключи у меня, вам не передали?

— Мы с работы, мы работаем вместе с Марией Гавриловной, — ответил Кошкин, а Дорохов успел вставить в поспешивший захлопнуться проем свой десантный ботинок.

— А где Мария Гавриловна?

— Где и положено, — над крючковатым носом появились едкие, недоверчивые, вылитые из темных маслин глаза и кудрявая седая челка, — в морге.

— Как в морге? — вопросительно и нагло расширил пространство проема Дорохов. — Не бойтесь, я майор Дорохов.

— Вы неправильно ставите вопрос, молодой человек. В вашем случае следует спрашивать — «в каком морге». И я вас узнала, вы же бывали у Машеньки, мы с вами чай пили, беседовали.

— Он действительно сослуживец, — кивнул на Кошкина Василий Данилович. — Он тоже здесь бывал, любимец Марии Гавриловны.

— А, вот как. Он что, тоже моет полы в секретном институте?

— Нет, он изобретает утюги с вертикальным взлетом.

— А-аа… — в голосе старушки появилось уважение, — тогда милости прошу на порог, если б вы хотели убить меня из-за пенсии, то уже убили бы, а так — дома у меня взять нечего, все, что было можно, Боречка превратил в доллары, чтобы превратить их в шекели на земле обетованной. Меня зовут Амалия Гвидоновна, не помните? Милиция три раза переспрашивала, при этом не постеснялись даже спросить возраст…