Время любить

— Мы про возраст не будем, и так видно, что вы вчера поздно вернулись с дискотеки, — Дорохов уже пыхтел в прихожей, а Кошкин выглядывал из-за его широкой спины.

— Вы не могли бы, уважаемая Амалия Гвидоновна, повторить еще раз все по порядку, — вежливо попросил Сергей Павлович.

— Это всего лишь в третий раз за сегодняшний день! Но в комнату я вас, извините, не приглашу, у меня там женский беспорядок.

— Нам на пороге очень удобно, — искренне улыбнулся Дорохов.

— Ой! Только не надо считать меня старой дурой! Я, между прочим, доктор медицинских наук!

— Упаси Бог, Амалия Гвидоновна, — успокоил Кошкин, — что же все-таки случилось?

И тут Амалия Гвидоновна позволила себе прослезиться.

— Да что! Нет теперь у меня единственной подруги! Не с кем поговорить. Нам ведь как, старухам, было бы с кем поболтать… Во что превратился этот мир? Откуда в нем столько жестокости!?

Вопрос повис обвинением на шее Дорохова, на которого в этот момент смотрела Амалия Гвидоновна. Он предупредительно молчал.

— Есть теперь новые русские, новые евреи, — продолжила, чуть успокоившись, доктор медицинских наук, — есть и новые Раскольниковы. Только вот Машенька никому деньги под проценты не давала. Обычно я ей ссужала, без процентов, конечно… В магазин она еще с вечера собиралась, пенсию принесли — вот и решила отовариться. Пенсия она что — сегодня есть, завтра за квартиру заплатил, в гастроном сбегал — и все! Так вот, Машенька вчера в гастроном и сбегала, купила себе нехитрый продуктовый набор, и, вероятно, сумки у нее в обеих руках были, дверь входную не захлопнула, сразу к холодильнику — выгружать… Там ее и нашли. Новый этот Раскольников, наркоман какой-нибудь, от магазина, наверное, за ней шел. От вашей-то военной конторы, — она кивнула на Кошкина, — ей неплохую доплату к пенсии платили, да еще и приработок Машенькин за половую гимнастику. Каждый день я ей поясницу вправляла. По две тысячи квадратных метров вылизывать не всякий молодой сможет. Вы бы не ракеты изобретали, а машины по облегчению непривлекательного физического труда. А то у вас и на международной космической станции техничка со шваброй понадобится.

— В какой морг ее увезли? — Кошкин не узнал свой голос.

— В областную больницу, там испокон веку у нас судмедэксперты работают.

— Спасибо, Амалия Гвидоновна, — откланялся Дорохов и попятился, отжимая на лестничную площадку растерянного и подавленного изобретателя. — Пойдем, Сергей Павлович, нас с тобой время уже не ждет…

Снова мчались на такси обратно на завод, а между двумя КПП уже спорили о том, кто вернется во вчерашний день. На пороге лаборатории их ждал сюрприз. Девушка лет двадцати пяти мыла пол, в руках у нее была швабра Мариловны. Мужчины замерли на входе. Девушка распрямилась, смущенно глядя на неожиданных для нее смотрителей. У джинсового комбинезона на ее груди отстегнулась лямка, и она под сверлящими взглядами двух ошарашенных мужиков никак не могла ее пристегнуть.

— Я — Варя, Варвара, я на третьем этаже обычно мою, меня из отдела кадров прислали, Марию Гавриловну заменить… Горе-то какое… Я думала, только из-за миллионов убивают.

Неловкое молчание продолжалось. Кошкин и Дорохов не знали, что им сказать. И Варе приходилось оправдывать, объяснять эту натянутую тишину.

— Меня предупредили, что Сергей Павлович по ночам часто работает, я мешать не буду, скоро закончу…

Сергей Павлович между тем залюбовался растерянной девушкой. Она, в конце концов, пристегнула лямку комбинезона, и теперь стянула с головы косынку, наехавшую на лоб, обнажив темную челку и опускавшийся на плечо, стянутый резинкой хвост. Почему мужской взгляд заставляет женщин поправлять волосы?

Из-под челки на друзей смотрели немного печальные яркие синие глаза. Настолько синие, что встретить такие можно только у сказочных красавиц. Вспомнилась вдруг выходящая из моря Венера Боттичелли. Только у той, помнится, волосы были посветлее. А у Вари, кроме того, были точеные черты лица, тонкий прямой нос и немного угловатые скулы. На какой древнегреческой амфоре я видел ее лицо? — спросил себя Кошкин, но тут же потер кулаками усталые глаза: никаких наваждений! Где-то между тем и этим светом ждала Мариловна. Каждая красивая женщина похожа только сама на себя, а некрасивая — тем более.

— Меня зовут Василий, — представился Дорохов.

— Я знаю, вы должны быть на вахте, внизу, вы дверь не закрыли, и я сегодня прошла, не предъявив удостоверения.

— Оп-паньки… — скис Дорохов.

— Не переживайте, я никому не скажу.

— Тогда скажите мне, почему такая красивая девушка моет полы?

— А что, внешний вид каким-то образом определяет род занятий? — девушка улыбнулась. — У каждого есть свои причины быть там, где он есть.

— Извините, Варя, во мне порой просыпается солдафон. Вы нам позволите заняться своими делами?

— Конечно-конечно, я заканчиваю.

Уже у рабочего стола, Кошкин поймал себя на мысли, что ему хочется оглянуться, еще раз увидеть Варю, а главное — он сравнивает ее с Леной Варламовой. С той Леной, которую он знал почти двадцать лет назад. Сравнение ни к чему не привело, а только мешало сосредоточиться. Дорохов уловил заминку и шепнул:

— А брюзжанье Мариловны тебе меньше мешало.

Потом они некоторое время спорили, кому вызволять Мариловну, но Дорохов буквально задавил Кошкина офицерским авторитетом и орденом мужества. Сергей Павлович махнул рукой:

— Только не геройствуй лишнего!

— Я просто посижу у нее в гостях. В магазин, если надо, мы сходим вместе…

* * *

Следующий вечер был спокойным и тихим. После работы Кошкин некоторое время бесцельно бродил по городу. Скорее, он прогуливался не по улицам, а где-то глубоко внутри себя. Поэтому окружающее его, заполненное заходящим солнцем пространство казалось виртуальным, и ощущение это усиливалось отсутствием ветра и голодных весенних комаров. Взгляд изобретателя был проникновенно печален, отчего прохожие иногда смотрели на него с тревогой и непониманием. А Кошкин нес на своих плечах тяжелое депрессивное чувство бесцельности своего существования, которое накатывало на него последние годы и усиливалось приступами жуткого ночного одиночества, от которого он спасался работой. Он не только метался и потел в своих коротких сумбурных снах, но и плакал, а по утрам ему было стыдно своей слабости и никчемности. Тогда он подходил к недавно купленной в церковной лавке иконе Сергия Радонежского и подолгу смотрел в глаза великого подвижника. Смотрел до тех пор, пока стыд и молчаливое покаяние не восходили до обретения силы, позволяющей преодолевать самого себя.

Он вернулся в лабораторию, когда над городом стали сгущаться сумерки. Дорохов облапил его на входе:

— Ты гений, Серега! Мариловна ворчит наверху со своими тряпками!

— Слава Богу, — тихо выдохнул Кошкин, а потом вдруг вспомнил, — а Варя?

— А она еще выше, сегодня-то я ее заметил!

— Ну что? Попробуем? — Кошкина слегка трясло.

— Ты, часом, не заболел, или у тебя мандраж? — заметил Василий.

— И то и другое, пойдем?

— Пойдем. Родина ждет!

Пока они мараковали над приборами, Мариловна озвучивала суть несанкционированных испытаний:

— Вы не шибко-то кспереминтируйте, жуткое это дело — мертвых оживлять. Вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим святым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и попросила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть…