Время расставания

— А вы не местный! — насмешливо бросила торговка.

— Как вы догадались, мадам? — весело поинтересовался Волков.

Женщина постучала себя по носу.

— У меня отличный нюх, мой добрый месье. Вот уже тридцать лет я меряю шагами этот квартал, катя перед собой тележку с цветами, и всегда могу отличить иностранцев. Но в вас нет этой нелепости американцев, — добавила торговка, насупив брови, и Сергей почувствовал себя неуютно, понимая, что его наряд недостаточно элегантный. — Так все-таки, откуда вы родом?

— Из Советского Союза.

— Вот так штука! — воскликнула толстуха, округлив глаза. — Давненько я не видела настоящего русского. Ладно, идите, некогда мне тут с вами болтать.

И она вцепилась в тележку.

— Подождите, мадам. Вы сказали, что служба проходит в церкви Мадлен. А это где?

— Немного дальше, по правую сторону. Большая церковь с колоннами.

— Сколько стоят эти белые цветы? — спросил Сергей, роясь в карманах в поисках мелких купюр.

— Если вы хотите проститься с месье Андре, то я вам их отдам даром. Он всегда покупал у меня цветы, когда видел мою тележку.

И торговка сунула Сергею букет. Мужчина поблагодарил и широким шагом направился в том направлении, которое ему указала торговка.

Нервничая, Волков шел, глядя прямо перед собой, и порой задевал плечом прогуливающихся прохожих. Парижане громко выражали недовольство, Сергей бормотал извинения. Он чувствовал себя оглушенным этим ярким живым городом, который видел впервые, и Камилла представлялась ему тихой гаванью, до которой он должен был добраться как можно скорее.

Эта непредвиденная поездка выбила Сергея из колеи. Две недели тому назад его вызвали в кабинет директора. Как обычно, Константин Петрович Дубровин потягивал трубку, озабоченно хмурил низкий лоб, шмыгал крупным носом. Густые черные волосы, коренастая фигура… Казалось, этот человек был создан для того, чтобы противостоять всем житейским невзгодам, помня, что жизнь может оборваться в любой момент. В Советском Союзе никто не был застрахован от доноса. Чаще всего на основании бездоказательных обвинений скорый суд приговаривал вас к путешествию в вагоне для перевозки скота и десятилетиям заключения в лагерях, расположенных в наименее гостеприимной части Сибири.

Однажды вечером, выпив лишнего, Дубровин разоткровенничался со своим любимым сотрудником: «Ты знаешь, Сергей Иванович, все эти “малые народы Севера”, буряты с Байкала, якуты из Восточной Сибири или те же ханты и манси, которые всю жизнь спокойно разводили северных оленей и поклонялись медведям, прежде выплачивали царю дань соболями. Русские колонизаторы брали в заложники их сыновей и шаманов, чтобы не сомневаться в том, что подать будет доставлена вовремя. Сегодня весь русский народ стал заложником, и ясак [70] , выплаченный отцу народов, был оброком из слез и крови». Сергей слушал молча. За менее дерзкие высказывания любого гражданина могли отправить на верную смерть в угольные шахты Казахстана или в ад Колымы, где, согласно поговорке, «зима длится двенадцать месяцев, а все остальное время — лето».

70

Ясак — на языке монгольских и тюркских племен обозначает дань, уплачиваемую обыкновенно натурой, главным образом пушниной.

В тот же день, устроившись в кресле за своим письменным столом, покрытым зеленым сукном, Дубровин вызвал Сергея и предложил ему сесть.

— Ты едешь в Париж, товарищ Волков, — сообщил он без всякой подготовки, сверкнув темными веселыми глазами. — Сталин умер, но его дело живет. Наш великий вождь неосмотрительно пообещал в прошлом году жене иранского шаха роскошный подарок. Черное золото одной страны против черного золота другой. Наши самые роскошные соболя в обмен на нефтяную концессию. Это наше будущее… Тебе поручается передать драгоценный дар в один из крупнейших парижских Домов моды, выбранный иранцами для пошива манто.

— Но почему посылают именно меня?

Вновь разжигая трубку, Дубровин объяснил подчиненному, что вообще-то он должен был сам отправиться в эту командировку, но как раз сейчас не может уехать. Между ним и его главным соперником идет борьба за руководство «Союзпушниной». Дубровин имел обширные связи и почти не сомневался в том, что ему удастся оттяпать этот кусок, но он не хотел рисковать получить удар в спину.

— К тому же я ненавижу самолеты. Никого не удивит, если я попрошу, чтобы ты заменил меня, ведь ты протеже самого товарища Хрущева, не так ли?

— Не совсем так, — уклончиво ответил Сергей, отлично понимая, что не стоит позволять приклеивать к себе ярлыки, потому что какие-либо отношения с тем или иным политическим деятелем завтра могут обернуться против вас.

— Я ценю твою осторожность, Сергей Иванович, но, поверь моему опыту, твой покровитель занял ключевой пост в стране, теперь он новый секретарь партии. Отныне он контролирует все региональные комитеты, и даже сам Центральный комитет. Правительство разоблачило преступления и правонарушения, совершенные в предыдущие годы, распустило сталинский секретариат, объявило амнистию… Конечно, у них просто нет выбора: обстановка в России столь драматическая, что они обязаны принять меры.

Сергей удивленно покачал головой. Он доверял Дубровину. Оба его сына пали, защищая Ленинград от вторжения гитлеровских войск, а его жена и дочь умерли в этом городе от голода. В глазах Дубровина Сергей стал символом их трудной победы над фашистскими захватчиками, Константин Петрович считал его своим сыном по духу. К большинству героев-фронтовиков их соотечественники относились чуть ли не с религиозным благоговением. Раз в год Сергей, отличающийся преданностью боевому командиру, навещал на подмосковной даче генерала Чуйкова. И он искренне полагал, что расположение главнокомандующего Группой советских войск в Германии — защита много надежнее, чем дружба с таким политиком, как Никита Хрущев.

Однако Сергей страшился поездки во вражескую капиталистическую страну. Путешествие на Запад было сродни метке раскаленным железом. «Сезам» открывался лишь перед редкими счастливчиками, при этом мало кто ездил за границу в одиночку, а в группе всегда оказывался человек из спецслужб. Почувствовав его тревогу, Дубровин улыбнулся: «А ты скажи себе, что у нас ничего не изменилось со времен Екатерины Великой, — пошутил он. — В 1785 году государыня позволяла выезжать за границу лишь представителям дворянства. Считай, что ты стал аристократом, Сергей Иванович». Но когда был получен загранпаспорт с визой, надежда увидеть Камиллу смела все опасения Сергея.

Молодой человек вышел на просторную площадь и увидел внушительное здание церкви с античной колоннадой. По всей видимости, церковный обряд закончился. Из дверей церкви показались шесть мужчин в черных костюмах, на плечах они несли гроб. Два священника в расшитых ризах придерживали створки двери. Звучали низкие аккорды органа.

Молодые женщины с покрасневшими глазами жались друг к другу, напоминая стайку пугливых воробьев, в руках они комкали мокрые носовые платки. За ними следовало несколько мужчин с серьезными лицами и шляпами в руках. У подножия лестницы ждал катафалк. Вынесли венки, перевитые фиолетовыми лентами с золотыми буквами. Прохожие за оградой останавливались, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.

Сразу за гробом шла женщина в глубоком трауре. Черная вуаль закрывала ее лицо. Слева от нее шагал юноша с темными волосами и ярко-голубыми глазами, взгляд которых был устремлен вдаль. В какой-то момент он предложил спутнице руку, но она не стала опираться на нее.

Затем Сергей наконец заметил ее. На Камилле была мантилья из черного кружева, но ее лицо было открыто взглядам толпы… Такое великолепное и растерянное лицо. Молодая женщина остановилась на верхней ступеньке лестницы, чуть в стороне от всех, и следила взглядом за гробом отца, который медленно плыл по этим бесконечным ступеням.