Время смерти

Где ж это батальонный, поглядел бы он, что я делаю, рассуждал сам с собой Алекса Дачич, вскрывая ящик с патронами. Какая там медаль за храбрость, мать его. За то, что я тут учинил, мне унтер-офицерский чин полагается и звезда Карагеоргия! Солнце их офицерское, воровское! Жулики сплошь да вруны!

7

Словно испугавшись сербских орудий, туман очистил Рудник и Сувобор, сгустился толстым плотным пасмом над Моравой, следуя изгибам ее причудливого русла; над землей установился ласковый, теплый, светлый день с чистым и бездонным небом поверх гор и поля великой битвы. Негаданный осенний день, отбившийся от своих затерянных в бесконечности осенних дней, точно дикий гусь на засеянное поле, опустился на Сербию, встал перед шустрой зимою, что вопреки обычаям и законам нагрянула в страну, которая сражалась, липнут ее осени, прогнав снегом и северным ветром.

Генерал Мишич со своими спутниками торопился в Милановац, в штаб, чтоб услышать первые новости от начальников дивизий. У него за спиной, по горам, разносился шум и гром сражения, впереди, в котловинах, еще лежала тишина и покой.

Не случайно, в этом он был убежден, начало наступления совпало с таким днем — непредвиденным, неожиданным, как и наступление Первой армии. День был торжественный, как великий праздник, как спасение. Во всем, что попадалось ему на пути, — в деревьях, в полях, строениях — усматривал он нечто торжественное. Теперь он был уверен в исходе битвы.

С улыбкой проезжал он улицами Милановаца: люди здоровались, заметно встревоженные звуками сражения. С улыбкой прошел мимо штабных, оставляя за спиной говор удивленных офицеров: впервые они видели его улыбающимся. Вошел к себе; задумавшийся у огня Драгутин его не услышал.

— Денек-то каков! Видал, Драгутин? — Он козырнул солдату, улыбка росла. — Сегодня можно без опаски сев начинать, а?

— Можно, господин генерал, только чтоб и завтра было как сегодня. И еще два-три денька постояли б таких, — очень серьезно ответил Драгутин и вышел в коридор.

— Верно. Еще бы два-три таких денька, — повторил генерал Мишич и сел за стол, поближе к телефонному аппарату и осеннему дню за окном. Комнату наполняли звуки боя. Хорошо работала Первая армия, отчетливо и ровно стучал ее пульс.

— Началось отлично! — крикнул от двери полковник Хаджич. — Отлично, господин генерал! Поступили донесения из всех дивизий. Только Моравская чуть задержалась перед Врановицей.

— Как же отлично не начаться, человече, если такой день!

Он читал донесения командиров дивизий и видел: Первая армия по всему фронту поднимается на Раяц и Сувобор; несколько медленно, но поднимается, оставляя за собою пленных и трофеи. Моя воля управляет фронтом, думал он, не слушая восторгов Хаджича. Потиорек пока противостоит ей, еще не растерялся. Надо ударить по его главным силам и навязать свою волю.

— Подождите, Хаджич, я напишу приказ дивизиям на завтра.

— Не рано ли, господин генерал? Еще только одиннадцать часов.

— Нет, не рано. Потому что для нас сегодняшний день будет бесконечным.

8

— Еще вон с той горы их погоним, и на сегодня хватит. Таков приказ нашему батальону, — говорил улыбаясь Евтич Боре Валету и Даниле Истории. 

— И в самом деле хватит, господин подпоручик. Шесть раз сегодня ходили в атаку, по склонам шести гор поднимались, — ответил Бора, голодный, усталый, изнемогавший от жажды.

— Нет, не хватит, господин подпоручик. Мы их разбили и теперь должны гнать до самой полуночи, — возразил Данило, напротив, не ощущавший ни усталости, ни голода — когда хотелось пить, он глотал снег.

Они стояли в укрытии, позади рассыпанной в цепь роты, которая спокойно, без ожесточения отвечала на вражеский огонь; реже раздавались выстрелы сербских орудий, словно бы приустали или израсходовали боезапас; вражеская артиллерия на этом участке фронта молчала уже с полудня.

— Готовьтесь к атаке. Нужно, — тихо, со вздохом произнес Евтич. — Ты, Протич, веди своих опушкой леса и заходи с фланга. Лукович плотным огнем будет тебя прикрывать.

Данило был доволен полученной задачей, его возбуждала возможность атаки, связанной с обходом и взятием пленных, что не удалось третьей роте.

Бора хмурился, наблюдая за Данилой, закуривал сигарету.

— Береги себя! — сказал, уходя к своему взводу, Данило и хлопнул его по плечу.

Валета кольнуло чувство обиды — словно бы упрекает? Хотелось крикнуть: Россия победит Австро-Венгрию, а ты, герой, должен победить только свой страх!

Данило полз по снегу, осыпаемый плотным и достаточно точным огнем с вершины.

— Второй взвод, за мной! Ползком до терновника! — Он подавал команды слишком громко, оглохнув от пальбы. Во время атаки ни о чем не думаешь, в десятый раз твердил он сегодня, укоряя за то, что не дописал письмо. Чувства вполне обычные. Бывают вовсе неблагородные и отвратительные… Страх это. Врут поэты, врут все писатели… Он полз по снегу, промочив штаны на коленях и рукава шинели.

Позади кто-то охнул; он обернулся: Воя, выронив винтовку, корчился на снегу. Лучший солдат в его взводе. Тот, что, бывало, говорил: «Ты, взводный, для нас что родитель». — «Да я моложе тебя на пять лет». — «Хоть ты и моложе, а все старше нас». Данило пополз к нему. Пуля вроде зацепила колено правой ноги. Не обращая на боль внимания, Данило сунулся к Вое:

— Куда тебя?

— В живот, родитель. Ох, господи… — обагряя снег кровью, корчился тот.

— Санитары! Где вы? — крикнул Данило. Никто не высовывал носа из-за сильного огня. — Где рана, Воя?

— В животе, в брюхе. Кончено дело! Помираю я, родитель. Детишкам моим письмецо напиши. Боголюб знает адрес.

— Напишу. Ты сам еще напишешь. От раны в живот не умирают. Йованович, ко мне! — Но тот с ненавистью, точно на врага, глядел на него, не двигаясь с места. Пули зарывались в снег. Встав на колени, Данило схватил Вою за ноги и потащил по склону в укрытие.

— Не мучься, взводный. Только письмо напиши. И прости, если что не так было.

— Нечего мне тебе прощать. Ты у нас лучший во всем взводе. Поправишься и вернешься к нам, — с трудом выталкивал он слова.

— Спасибо тебе, родитель.

По лицу Вой растекалась бледность, он зажмурился, обмякнув всем телом. Данило заторопился, быстрее потащил; пули почти настигали их, он звал санитаров, бранил словами, какие ни разу в жизни не произносил. Голова Вой болталась, тянулась за телом, точно привязанная. Опустив ноги, Данило приподнял его голову.

По лицу раненого пробежала легкая судорога. Данило расстегнул ему куртку, приложил ладонь к груди, к сердцу: ничего. Он снял руку, несколько мгновений оставался на коленях, потом бросился наверх, к солдатам своего взвода, которые ждали его, не стреляли. И вдруг замер, пораженный. Это он виноват в смерти Вой. Он мог вести взвод ниже по склону, под прикрытием. Что со мной? Растерянно смотрел на солдат; те хмуро, даже с какой-то неприязнью встречали его взгляд.

— Все здесь?

— Один новобранец ранен. Унесли его.