Время смерти

Чуть не доходя до него, передние замедлили шаг, не сводили испуганных глаз. Жалкие бедолаги. Неужели это те самые злодеи, преступники и поджигатели, которые убили его Живко, опустошили и в траур одели Сербию? Да на них же смотреть больно и страшно! Он опустил палку, однако сойти с дороги не мог, ноги одеревенели.

— Люди, народ, неужто это правда? Что ж такое, братья мои и сестры? — шептал он.

Голова колонны подползала к нему: небритые, в лохмотьях — воробьев пугать в конопле, без шинелей — известно, куда они подевались, — промокшие, в нелепых ермолках, с невообразимыми ранцами на спинах — вот оно, императорское войско. Многие без башмаков, ну-ну, уж это негоже снимать по такой погоде, что подумают о нас, разрази их гром! И не все светлой масти, врут люди. А ей-богу, отощали они здорово, ничуть не меньше наших, выцедили у них силушку мороз и горы, непривычные, видать, они к муке.

Пленные свернули, обходя его, потекли дальше, а он впивался взглядом в лица подходивших, чтоб не упустить, увидеть: стыдно ли им? Стыдно ли им за все, что натворили они в Мачве, Подринье и Поцерине? Нет! По глазам видно, нет в них стыда, а ведь целую империю представляют. Стыдно вот этому пареньку, в землю смотрит, горемыка, моложе моего Милое. А вон разбойники ишь глаза вытаращили, чтоб меня запомнить. Ну запоминайте как следует, мои сыновья вас в плен взяли. Что ж мы делать-то будем с такой прорвой народу, кто накормит столько голодных ртов? Ведь у нас в этом году слабый урожай был, а и то, что родится, некому собрать будет.

— Чего рот разинул, старик? Уходи с дороги! — крикнул конвойный.

Он отступил в канаву, прислонился спиной к забору.

Ребятишки, солдаты, легкораненые кричали:

— Да здравствует сербская армия!

Старики разошлись и принялись ругаться и угрожать пленным. Бабы в черных платках проклинали их с причитаниями.

— Сколько их, служивый? — спросил Тола конвойного.

— Будет еще, дяденька, еще будет! — ответил тот, останавливаясь, чтобы принять пачку табаку, которой угощал его штатский господин, сразу видать, барин и симулянт. В городах полно таких топтунов, о господи! Все-то, Сербия, твои честные дети погибнут, а мир воцарится — такие вот жулики одни и будут землю топтать.

— Слушай, сынок, — крикнул Тола конвойному, — вы по-людски с ними обращайтесь. Пусть знают швабы, что у нас, сербов, душа поглубже колодца. Что мы незлопамятные, так им скажите.

— Ступай, дяденька, сам на Мален да поймай шваба. И веди к себе домой в помощники. А если есть у тебя сноха, посади ее ему на коленки!

— Болтун! Я тебя как человека учу, а ты, погань эдакая… Сам-то небось ни одного не взял!

— Ты бы, старичок, заткнул свой роток! Смотри, осерчаю я, не становись поперек дороги!

Конвой заторопился, покрикивая на пленных, чтоб не тащились они по сербскому городу, как паршивые овцы. А Тола говорил стоявшим рядок людям:

— Знали б швабы, какие поганцы да дурни есть среди сербов, никто живым бы не передался нам в руки. Все счастье в том и состоит, что швабы нас лучше считают, чем мы есть.

Женщина в саду, к изгороди которого он прислонился, бросила пленным засохшую хризантему. Ряды пленных смещались, все обходили упавший на дорогу опаленный морозом, темный цветок.

— Что с тобой, Иованка? — осведомился тот бездельник, что дал солдату пачку табаку.

— Как это что со мной? Пусть уж по-доброму жалуют к нам. Коли нам повезло, что они эдак вступают в Милановац, надо бы их жареными поросятами, пирогами и горячей ракией встречать.

— Верно говоришь, дочка, — вмешался Тола. — Все бы они нам передались, неплохой они народ-то, не будь у них офицеров, господское их семя! Стреляют солдату в затылок, чуть шаг замедлит или в сторону глянет. Эй, люди, знает ли кто из вас по-сербски?

Он достал из котомки бутылку ракии, протянул пленным. Те отупевшим, голодным взглядом с ужасом смотрели на него, никто не осмеливался взять бутылку. И проходили мимо, медленно, уныло, спотыкаясь, некоторые в одних носках. Народ, толпившийся вдоль дороги, стих, даже ребятишки и легкораненые солдаты, прежде громче других выражавшие свою неприязнь.

— Берите, люди, ракию, — продолжал угощать Тола, — Обогрейтесь чуточку. Никому война не родна сестра.

Один солдат вышел из колонны:

— Бог тебе воздаст, дядя!

— Ты знаешь по-сербски? Я ж говорю вам, люди, что хватает среди них и нашего племени.

— Как не быть, дядя!

— А найдутся, племянничек, еще разумные люди среди вас, помимо тех, что мы сейчас видим?

— Эх, кабы смели! Есть среди нас мужики поумнее иных генералов да графов, дядя. Только стоят за спиной с пистолетами ротные да фельдфебели.

— Что я вам говорил! — воскликнул Тола, обращаясь к стоявшим вокруг людям, и пошел рядом с солдатом, говорившим по-сербски. — А скажи мне, солдатик, если ты знаешь, вот что: зачем этому вашему императору Францу, кроме Вены и такого его государства, понадобилась наша разнесчастная Сербийка, нищая да многострадальная?

— Отойди, старик! С пленными разговаривать не дозволено! — Конвойный прикладом оттолкнул Толу.

— Знай, сынок, у меня три сына в армии Мишича, а четвертый, что был у Степы, погиб на Цере, — обиженно сказал Тола и спустился в канаву.

Бабы из ближайших домов выносили ломти хлеба и молча, серьезно, словно бы стыдясь, совали пленным.

— Правильно, снохи! Правильно, сербки! Пусть помнят добро наше и справедливость. Если есть на небе господь, тогда и нашим, что сейчас у швабов находятся, добром воздадут. Война — беда для всех. И никому не ведомо, для кого горшая.

Вереница пленных редела; шли с трудом, спотыкаясь, больные и легкораненые, кутаясь в полотнища палаток, в лоскуты одеял. И наконец наверху, на склоне и повороте, стала видна дорога. Ребятишки затихли, только стучали зубами от холода, люди расходились, старики озабоченно спешили в трактиры; женщины, безмолвные в своей тоске, исчезали во дворах и в домах; солдаты из армейских служб, храня серьезность, направились к местам ночлега, где уже топились камельки и печки. Тола один остался в придорожной канаве; хотелось ему собственными глазами видеть, до каких пор будут идти пленные, усталые, угрюмые, теперь совсем небольшими группами, даже по двое, по трое. Конвойные кричали, ругались, поторапливая их. Где-то далеко, за Сувобором и Рудником, громыхала артиллерия. Тишина и мрак окутывали дорогу, минуя окна с загоравшимися лампами.

Ну вот, теперь и мне пора приискать ночлег. А на заре в самый раз возвращаться в Прерово. На всю зиму будет о чем толковать. Мужики по злобе и зависти не поверят. А бабы станут слушать, пока у них мужья да сыны не воротятся. И Джордже все как есть изложу про нашу встречу с Адамом. Дурнем на войну парень ушел, а с войны еще злей вернется. Если вернется. Ачиму тоже будет что порассказать! О внуке Иване, несчастном, со стеклышками на глазах. И о Вукашине в Валеве, каждое его слово запомнилось. Соберутся мужики на мельнице, у котлов с ракией или в корчме, тогда и начну: повстречал я, милые мои, генерала Живоина Мишича. Ладно мы с ним потолковали и ракией угостились, вот как мы сейчас с вами…