Время смерти

Нахмурившись, регент тем не менее впервые пожал руку генерала Мишича, пожелал ему успеха при исполнении тяжелой задачи и оставил их с воеводой Путником, чтобы они еще раз обсудили положение Первой армии.

2

Генерал Мишич вошел в переднюю, стряхнул воду с кепи и пелерины.

— Господи, что у тебя случилось? — встретила его Луиза.

Но только когда он плотно прикрыл за собою дверь и они остались одни возле печурки, он срывающимся голосом ответил на ее вопрос и полный любопытства взгляд черных глаз:

— Я назначен командующим Первой армией.

— Когда неприятель занял Валево, когда все пропало?

— Может, и не все пропало, Луиза. Может быть, я спасу Первую армию, — ответил он, глядя ей прямо в глаза и медленно покачивая головой.

— Почему Путник сам не берется командовать распавшейся армией? — Луиза зарыдала.

— Путник этого не должен делать. А я должен… — проворчал он, садясь на скамеечку возле печки и прикуривая сигарету от жара, вырывавшегося из дверцы.

Из комнаты с кошкой на руках вышла девочка с косичками, вызывая у него печаль своей улыбкой: ей хотелось забраться к нему на колени.

— Успокойся, Луиза. Выскочить из своей шкуры мы не можем, оказаться под другими небесами тоже. Собери немного белья и прочее. Через полчаса придет машина. Разумеется, престолонаследника. — Он посадил девочку на колени, гладил ее волосы, не слыша, что шептал ребенок; перед взором его была Первая армия. Под дождем, в грязи и тьме. В бездорожье.

— Почему ты, Живоин, согласился? Им выпал случай опозорить тебя перед армией. Дважды им это не удавалось сделать. Теперь они придумали твоим именем подписать разгром Первой армии. — Луиза говорила это, стоя в дверях комнаты, где они поселились неделю назад, переехав из Валева вместе с Верховным командованием.

— Если ты меня так спрашиваешь, как я не люблю и не хотел бы даже с тобой говорить, я отвечу: Первую армию я принял потому, что мой долг заключается в том, чтобы исполнять его в любом качестве. В том числе принять командование разваливающейся армией. И погибнуть вместе с ней, если нельзя иначе, если…

— Если родина от тебя этого требует, если это справедливо, Живоин, — шептала женщина пересохшими губами. — Господи, в чем мы перед тобой провинились?

— Чтобы носить чин сербского генерала, человек должен это заслужить, а еще более доказать и оправдать. И достаточно для прощания. Платков побольше положи. И поторопись.

— Папа, сколько раз придет ночь, пока ты вернешься?

— Сколько у тебя пальцев на руках. И еще сколько у мамы — добавить.

— А если мама и завтра будет плакать?

— Если мама и завтра будет плакать, ты возьми ее на ручки и скажи, что позовешь Бабу Ягу. Отпусти кошку. И посиди еще немного со мной. Чуть-чуть… — Он обнимал дочь, держа ладонь у нее на сердце. Слушал его ладонью и пальцами. Сыновья, Александр и Радован, в окопах, три дня назад они еще были живы. А что с Воей? Ольга — медсестра, и смерть хоть ей не угрожает непосредственно. Что с ними всеми будет, если Сербию раздавят? Положив бороду на голову девочки, он через окно загляделся на высокую сосну, по которой поднималась лоза с фиолетовыми и красными листьями.

— Посмотри, что я укладываю, Живоин.

— Я верю твоим рукам. Во всяком случае, у меня будет больше вещей, чем у моих солдат… А тебе папа, как только приедет в Струганик, пришлет бабушкиных орехов. Крупных, белых. Лучших орехов во всем мире… Ты в самый подходящий момент, Вукашин! — Он спустил девочку с колен и поздоровался с Вукашином Катичем, который, снимая пелерину и шляпу, тем временем говорил:

— Мне сказали, что ты уезжаешь на фронт, и я заглянул попрощаться.

— Луиза, свари нам кофе. Добро пожаловать. А я собирался зайти к тебе перед отъездом.

— Решение неожиданное. Путника или Александра?

— И мое собственное, и наше общее.

— Здравствуйте, Луиза. Простите, я вас не видел.

— Садись поближе к печке, ты совсем промок. Может быть, это моя судьба — кончить жизнь проклятым и опозоренным. Не напрасно в свое время так испугалась моя матушка, когда я сказал ей, что меня произвели в полковники.

— По Крагуевацу уже разнеслось, что ты уезжаешь в Первую армию. Народ в тебя верит. В кафе произносят тосты: «Дай бог помощи Живоину Мишичу!» Ты понимаешь, как в тебя верят? Благо человеку, которому люди нынче верят. Не обижайся, что я откровенно говорю тебе об этом.

— Если мне дано право и я могу отдавать приказ защищать какую-либо позицию до последнего солдата, я обязан принять командование, даже когда кажется, будто все проиграно. Луиза, мне двух сорочек хватит. Буду стирать и менять. Свари кофе и не говори о том, что ты думаешь. Сегодня много слов не стоит произносить.

— Но некоторые именно сейчас можно высказать, генерал, — негромко заметил Вукашин. — Я слышал, отправлен приказ о выступлении Студенческого батальона.

— Пришлось, Вукашин. Мы распределим их по ротам парами. Взводные внесут веру. Мы присвоили им чин капрала и приказали в спешном порядке отправляться на поле боя. Мы собираем последние резервы, жандармов, всех, кто может держать оружие, стоять в окопах. Это решающее сражение.

Оба молчали.

— Человеку, обладающему властью, и вам, кто командует армией, кажется, что во имя родины вы имеете право на все. Этими правами история вас обделила. Свобода не имеет мандата творить все что угодно. У вас нет права сегодня приносить в жертву все, господа генералы!

— Если б мы сделали исключение для самих себя, то в самом деле.

— И вообще нет, генералы. Если личность способна на все, то народ, государство не должны делать все. В истории только тирания защищалась любыми средствами. А свобода нет. Нельзя, Живоин Мишич, жертвовать будущим целого народа.

— Ты забываешь о том, что у нас орудия, так сказать, онемели, что полки превратились в батальоны, батальоны — в роты? И что учителя командует сейчас батальонами, а крестьяне — взводами и даже ротами. Студенты — единственное, что страна сейчас может дать для своей защиты. Когда дело идет о жизни, право есть на все. Таково мое убеждение. В какой роте твой Иван?

— Кажется, в пятой.

— Будет у меня в армии, — шепнул Мишич и словно бы смутился.

Вукашин, согнувшись, упирался локтями в свои колени. Дождь заполнял молчание стуком по железной крыше.

— На войне, мой дорогой, приходится верить в бога, — произнес генерал Мишич, наклоняясь к Вукашину и кладя руку ему на плечо.

— В беде я не люблю ничем утешать себя. Я не желаю, Живоин, подкупать самого себя и ублажать боль. Даже с помощью бога. Дай мне сигарету, я забыл свой портсигар у Пашича. Что ты мне посоветуешь: входить в правительство?

— Нам с тобой полагалось бы быть среди тех, кто может, кто обязан даже сегодня найти причины для веры. Потому что безнадежность сейчас все чувствуют и видят. Это легко. А ты, Вукашин, мало веришь. Во всем сомневаешься. Как ты с таким характером можешь заниматься политикой? И еще быть в оппозиции!