Время Сомнамбул

– Давай раскладываться, - наконец, глухо произнёс муж.
– Это, похоже, навсегда.

Он хотел сказать "надолго", насколько он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло, что вышло. И жена тихо заплакала.

– Да отпусти ты этот чёртов чемодан!
– закричал муж.
– Разве кто-нибудь в этом всём виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя.
– Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: "При чём здесь любовь, это ад, против которого она бессильна".

В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погружённые в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.

– Давай, расскажи нам о радостях склероза, - издевательски подначивали его.
– И о прелестях жизни во сне.

– Вы и сами их знаете, - парировал он.

На мгновенье повисало молчание.

– С какой это стати?
– прерывал его кто-нибудь.
– Ты же у нас знаток сомнамбул.

– А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения.
– Он иронично хмыкал.
– Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живёте по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Всё очень просто: вы плывёте по течению, как во сне, глядя на всё со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам.

– Он качал головой, а через минуту добавлял уже примирительно: - Признаться, я и сам такой - не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесёт.

Поблёскивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.

Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплёскивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отражённый в его зеркале. Чистое, загрязнённое, пыльное, наконец, кривое, - всё зависит от зеркала, и только. Мир, как таковой, существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает. Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находился в лагере, огороженным высоким забором, с автоматчиками на вышках, которые стреляли без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружьё. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами, лачуге, но выходить из неё с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьёт их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нём победителем, и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребёнком, задрав игрушечное ружьё, посылал ввысь пули, выкрикивая: "бах! бах! бах!", и синхронно дёргал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не сознавали этого. Двое на всю колонию "изолированных". Всего двое. А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, её симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще - лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а, главное, взгляд, отрешённый, направленный вдаль, но эта даль - внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких как сам. А иначе как? Иначе и быть не могло! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнение, подтвердив правоту доносчиков. Конечно, всё вставало по своим местам, никакой ошибки быть не могло. Да если бы она и была, то лучше всё равно перестраховаться. Кафе, как и другие места скопления, избегали, но после изоляции учителя туда явились трое - с торжествующими лицами, на которых читалось, что они всегда подозревали неладное и постарались не зря. Хозяин, догадавшийся, кто перед ним, поставил три кружки пива за счёт заведения. То ли из солидарности, то ли со страху. В отсутствие врача, доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему всё равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадёжно махнул рукой. Этот жест был рассчитан не столько на полицейских, что с них взять, они делали свою работу, сколько на соседей, подглядывавших из-за сдвинутых на окнах занавесках. В фильтрационном бараке учитель провёл сутки. Его никто не обследовал и не кормил. Как и десяток таких же бедняг, испуганно глядевших из углов. В бараке стояла гробовая тишина. Кто-то уткнулся в стену, кто-то сидел неподвижно, закрыв глаза. Женщины поначалу тихо плакали, но устав, прекращали, оставаясь с высохшими на лицах слезами. Выдержав несколько часов, учитель завёл свои привычные речи.

– В этом сне ваше спасение, защита, счастье, - начал он без предисловия, заставив всех невольно обернуться.
– И чего вы боитесь? Вы и так не можете каждое мгновенье пребывать здесь и сейчас, не можете постоянно осознавать себя. Размазываясь по прошлому и будущему, вы тонете в воспоминаниях и надеждах, ваши мысли разбегаются по лабиринту ассоциаций, преимущественно с увиденным и услышанным накануне, ведь ваша память коротка, как у ребёнка.

Он сочувственно вздохнул.

– И почему же в этом наше спасение?
– почувствовав себя задетым, угрожающе спросил усатый крепыш.

– Иначе, осознав жизнь, которую ведёте, вы бы давно рехнулись. И сейчас вы до конца не осознаёте, что вас ждёт и где оказались, иначе бы здесь стоял вой и скрежет зубовный. Может, на земле нас готовят к аду?

Повисло молчание, он явно их огорошил.

– Ты чокнутый!
– взорвался усач.
– Если не заткнёшься, я вышвырну тебя отсюда!

– А снаружи меня застрелят? Что ж, одним психопатом станет меньше.

Усатый сбавил обороты.

– Нет, ты точно чокнутый.

– И такая же марионетка, как вы, раз мы сидим в одном бараке.

Он примирительно улыбнулся. Ему ответили тем же. Но улыбки вышли кривыми.

А ночью, будто в подтверждение слов учителя повесился тщедушный молодой человек, совсем мальчик. Закрепив на ручке туалета собственный ремень, он исхитрился изогнуться так, что тот послужил ему удавкой. На такие трюки, на проявленную им почти цирковую эквилибристику, способно только крайнее отчаяние. Быть может, он воспринял всё острее других? С обнажающей ясностью осознал, что выхода из лагеря не будет? Обнаружив труп, инфицированные криками и стуком в дверь вызвали солдат. Те появились в противогазах, напоминая индийских слоновьих божков. Через запотевшие стёкла едва различались их бегавшие, растерянные глаза, когда они отстёгивали ремень и волокли за ноги потяжелевшее в смерти тело. Голова повесившегося была свёрнута набок, видимо, повредились шейные позвонки, и его левая щека подпрыгивала на дощатых половицах. Суицид получил распространение и среди сомнамбул. Некоторые из них прямо в одежде бросались в море, и, отплыв, с десяток метров, коченея, тонули. Что они увидели в своих снах осталось тайной. Как и то, было ли это в общепринятом смысле самоубийством, добровольным уходом из жизни, осознанным и претворённым, или они действовали под влиянием болезни, толкавший их на необъяснимые, иррациональные поступки. Этого никто не знал. И это никого не интересовало. Трупы выбрасывало волнами на берег, где их долго клевали птицы, прежде чем охранники в марлевых повязках, работая лопатами и заступами, не хоронили их у забора, как предписывала инструкция, на глубине трёх метров. С любопытными сомнамбулами, если это было проявлением любопытства, а не пустое бродяжничество вдоль забора, в это время не церемонились, другие охранники отгоняли их палками и выстрелами в воздух. А что, прикажете, делать? Трусами рыбаки и охотники и раньше не были, а теперь и подавно ничего не боялись: опасность для них представляла собой лишь один из снов.

На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся на третий срок кряду, а это что-то да значит. Он снова позвонил врачу.

– Вы не выходите на работу, - произнёс он казённым, жёстким тоном.
– Вы устранились?

– Да, - хрипло выдавил врач.

Переменив тактику, мэр смягчился.

– Я понимаю - вам тяжело. Но это же ваш долг. Как и мой. Мы обязаны спасти людей.
– Он выдержал паузу.
– Мне звонили из губернской администрации. Они беспокоятся, предлагая прислать специалистов, их удивляет неполадки со связью, с которыми мы так долго, по их мнению, не можем справиться. Да, чёрт возьми, мне пришлось солгать, а как вы хотели!
– Он вдруг сорвался, хотя на другом конце храняли молчание.
– Иначе они введут карантин, отменят судоходство, не заставляйте меня повторяться.
– Расслышав, наконец, молчание, он осёкся.
– Вы по-прежнему считаете, что надо сообщить о...
– он замялся, едва не произнеся "эпидемии" - случившемся?

– Да, - снова глухо сказал врач.

– Тогда вам и карты в руки. Надеюсь, простуда, если она и была у вас, уже прошла, и я не позволю вам больше увиливать от обязанностей, бросая меня одного. Вы должны будете съездить на большую землю, в министерстве вас знают в каждом кабинете, да что там, вы в нём просто свой - это скрытая лесть выглядела неуклюже в данных обстоятельствах, но таких мелочей мэр уже не замечал, - и осторожно заявить о нескольких зафиксированных случаях лунатизма - обыкновенного, доктор, обыкновенного!
– ни о какой заразности речь идти не может, всё это случайное совпадение, да, странное, но не более того. Вам поверят. И какие могут возникнуть подозрения, сами подумайте, - убеждал он, будто встретил возражение, - для них лунатизм не передаётся по воздуху, это же абсурд. Вы должны их успокоить, как врач, я настаиваю. И не говорите, что я делаю из вас сообщника, мы давно в одной лодке, с тех пор, как вы не заявили о первых случаях. Соглашайтесь, отказа я не приму.
– Понизив голос, он заговорщически зашептал: - Видите, как я вам доверяю, не подведите. Утром я пришлю своего шофёра.
– Повисла пауза.
– Будем считать молчание знаком согласия?

Он коротко рассмеялся.

– Да.

Врач дал отбой. А утром его разбудил - если только это слово подходит пребывающему в реальности, сотканной из снов, - долгий звонок в дверь. Небритый парень вырос на пороге, вертя в руках бейсболку.

– Меня, вроде того, за вами мэр прислал. Я подожду внизу, в машине, пока, вы, вроде того, соберётесь.

Развернувшись, парень застучал по лестнице каблуками. Врач не рассмеялся его бесконечному "вроде того", которое водитель употреблял и к месту и не к месту, он его просто не заметил. Подумаешь, слово-паразит, мелочь, в сравнении с происходившим, с тем, что ему предстояло, пустой звук. Врач был в ночной пижаме, которую уже не снимал ни ночью, ни днём, и, накинув поверх плащ, спустился за водителем, оставив дверь нараспашку. Он быстро опустился на заднее сиденье, так что шофёр за рулём не заметил его тапочек. Он надел их рефлекторно, как почти всё, что делал в последнее время. Ехали в полном молчании. В зеркальце водитель видел, как пассажир свернулся в углу, закрыв глаза. Всю дорогу, хотя в прямом смысле в тундре нет дорого, а есть направления, он так и не шевельнулся, слегка покачиваясь на выбоинах, в которые иногда попадали колёса. Несколько раз шофёр, держа руль одной рукой, а другой озадаченно проводя по небритому подбородку, оборачивался, но заговорить не решился. А врач на оборотной стороне век видел, как незаметно вытянув из пижамы пояс, накидывает его удавкой на шею водителя и душит, душит. Вильнув, машина выскочила на обочину, завязнув в огромной грязной луже, множество которых покрыло тундру. Водитель хрипел, пытаясь достать врача руками за своей спиной, но только нелепо ими хлопал, пока всё не кончилось. Он в последний раз вздрогнул и затих, откинув голову со съехавшей набок бейсболкой на водительском кресле. В унисон с ним вздрогнул и врач, уставившись на его посиневшее лицо, закатившиеся глаза и миллиметровую щетину, о которую поцарапался, стягивая короткую удавку. Его тихонько потрясли за плечо.

– Просыпайтесь, доктор, вроде того, приехали.

Врач открыл глаза. За стеклом высилось здание губернского министерства. Оставив машину распахнутой, врач поднялся по парадной лестнице. Водитель увидел его тапочки, но было поздно, он уже тянул на себя тяжёлую дубовую дверь. В вестибюле, в очереди у гардероба, толпились посетители. Усатый, грузный гардеробщик двигался медленно, будто в замедленном кадре. Врач подошёл сбоку очереди и протянул ему плащ. Оставшись в пижаме, он произнёс с бессмысленной улыбкой: