Время своих войн-1

– -------

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

"...Говорите и поступайте так, как этого не допускает их мораль, как этого не допускают их понятия. Делайте то, что кажется им невозможным, невероятным. Они не поверят в то, что вы способны на слова и поступки, на которые они не способны. Говорите и поступайте уверенно, напористо и агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного и наукообразного. Создавайте теории, гипотезы, направления, школы, методы реальные и нереальные, чем экстравагантнее, тем лучше! Пусть не смущает вас, что они никому не нужны, пусть не смущает вас, что о них завтра забудут. Придет новый день. Придут новые идеи. В этом выражается могущество нашего духа, в этом наше самоутверждение, в этом наше превосходство. Пусть гои оплачивают наши векселя. Пусть ломают голову в поисках рациональных зерен в наших идеях, пусть ищут и находят в них то, чего там нет. Завтра мы дадим новую пищу их примитивным мозгам. Не важно, что говорите вы - важно, как вы говорите. Ваша самоуверенность будет воспринята как убежденность, амбиция - как возвышенность ума, манера поучать и поправлять - как превосходство. Крутите им мозги, взвинчивайте нервы! Подавляйте волю тех, кто вам возражает. Компрометируйте... Пусть они постоянно ощущают ваш локоть своим боком. Русские этого долго выдержать не могут. Избегая скандалов, они уходят, освобождая вам место... Особым шиком они считают хлопнуть дверью и уйти. Предоставьте им эту возможность! Вежливая наглость - вот наш девиз..."

( "Катехизис советского еврея" - 60-70-е)

(конец вводных)

– -------

– Полбеды - человек отстал, полная беда - заблудился, две беды - догонять не хочет. Со странами и народами тоже так. Отстали от смысла жизни. На кривой дороге что впереди не видать. Отсюда и страха нет.

– И что делать?

– Полно себя путать, пришла пора узлы рубить! Не тужи о том, чему нельзя пособить. Не тужи о сделанном и не сделанном, наверстывай что можно. Там, где страха божьего не знают, надо предлагать страх людской, не отсроченный!
– поучал Михей.
– Проникнутся и этим! Не страхом ради страха, а страхом ради дела, страхом перед скотством, страха в скотину превратиться...
– Михей не говорил, а будто строкой закон печатал: - Виновных же в преступлениях, которым нет скидок на время, земле не придавать, кости их держать в открытом гробу под виселицей!.. И виселице не пустовать! Жалость к врагу - безжалостность к своим потомкам!

Человек, знающий историю в ее подлиннике, не может сомневаться, что 1991-1993 прямое следствие незаконченных дел 1937-1939. Аксиома в именах и биографиях.

МИХЕЙ

АВАТАРА (псимодульный портрет):

"Каждый человек - писатель, он пишет свое житие, но невидимыми чернилами..." - так думал Игнат Трепутень, кусая гусиное перо. За слюдяным окном догорал семнадцатый век, иван-колокол пугал ворон, а в кремле, заглушая его, шептались по углам.

"Что страшно одному, другого не пугает", - продолжал размышлять Игнат. На площади чернели головы, с пиками вместо шей, галдели птицы, вырывая друг у друга мертвые глаза, и перья, измазанные запекшейся кровью, сыпались на булыжник.

Игнат всего с месяц как сменил рясу на кафтан. "Послужи государю твердой рукой", - перекрестил его на дорогу игумен с высохшим от молитв лицом. У предыдущего писаря нос скривили клещи усов, а взгляд был такой острый, что хоть перо очинивай. Но на масленицу, проверяя глазомер, он высчитал глотками бутыль медовухи и допустил пропуск в титулах царя. От страха у него выпали волосы, хмель выветрился, а тень встала дыбом. Но с бумаги букву не вырубишь. Тараща медяки глаз, он уже видел, как точат топор. И, расплетя с перепугу лапти, стал вить веревку. Но потом, растолкав стражу, удрал в шляхту, принюхиваясь к пограничным заставам, точно зверь. Он бежал, выскакивая из порток, и в Варшаву явился, в чем мать родила.

Звали его Кондрат Черезобло.

Вслед ему полетели грамоты. Их под диктовку думного дьяка выводил Игнат. Красивым почерком, за который его взяли из монастыря.

Изо дня в день Игнат прислонял букву к букве, макая носом в чернильницу. Он всегда держал ее под рукой, а перо за ухом. В его замурованной келье едва поместился стол, на котором, переплетая пламя косичкой, денно и нощно чадила свеча. Игнат сидел на высоком стуле, болтая ногами над земляным полом, заслонясь от мира кованой дверью и ворохом бумаги.

А за Кондратовой душой явился государев человек. "Не сойти мне с этой половицы, - топал он каблуком, оттопырив карман, - пока здесь не окажутся его кости..." В королевской свите спрятали под ладонью ухмылки: "Но ваш подданный ссылается на нехватку чернил..." Оставалось расшибить лоб. Однако Москве упрямства не занимать, и посол гнул свое. "Кондрашка умалил честь помазанника, - стучал он посохом, багровея, как рак. И пока анафемствовал, зашло солнце.

– Впрочем, воля ваша, вам выбирать..."

"А в чем же наша воля?".

"Кол или виселица"

Ему отказали.

Боярин выломал под ногами половицу и, унеся с собой, сдержал слово.

Однако домой он вернулся с пустыми руками. И это ему не сошло. Звали посла Чихай-Расплюев, а указ о его ссылке написал Игнат Трепутень.

Было ранняя весна, Кондрат брел по нерусскому лесу, разглаживая седые бугры мокрым снегом, и сочинял стихотворение:

ЧУЖБИНА

Чужбина. Чужбина, чужбина...

Чужбина, чужбина, чужбина...

Чужбиначужбиначужбина...

Пел ветер, скрипели сосны, и воспоминания уносили его в Москву. А там икалось Игнату. Он запивал икоту квасом, корпел над челобитными и, причащаясь, видел отраженного в чаше змия. "Повинную голову и меч не сечет", - искушал он беглецов аккуратными ижицами и ятями. От лжи у него шелушился нос, и он соскабливал кожу ногтем.

А после спускался в подвал - смотреть, как, выжимая рубахи, трудятся до седьмого пота палачи.

Иногда он получал в ответ сломанную пополам стрелу. И тогда понимал: ему не верят.

Игнат седел изнутри и, оседлав возраст, был лыс, как колено. "Не перебегай дорогу зайцу, чтобы чувствовать себя львом", - учил он. Однако его боялись. Величали по отчеству и ломали шапку перед его железной дверью.

Теперь у него все было написано на лице. Но прочитать по нему было ничего нельзя. Когда же он невзначай проводил по лбу платком, там отпечатывалось: "Холопу - кнут, боярину - почет". И он торопливо прятал в карман свою мораль.

На пирах Игната превозносили до небес, а за спиной мылили веревку. Он принимал это за должное. В своих ночных мыслях он доказывал, что прощать врагов, значит вовремя их предать, и не опускал глаз, когда угодники на иконах заливались краской. "Памятники рукотворны, - приговаривал Игнат, отправляя в Сибирь завистников, - к славе каждый себя сам за уши тянет..."

Раз в келью явился татарский мирза Ага-Кара-Чун. На нем было столько крови, что пока он говорил, она стекала ручьями с рукавов. "Тебя же четвертовали..." - удивился Игнат, вспомнив, как гудело лобное место: "Ну что, секир-башка, добунтовался". А теперь татарин стоял, цел и невредим. "И что?
– в свою очередь удивился гость.
– Разве можно расчленив тело, разъять душу?" Взяв правую руку в левую, он почесал ее об угол стола. Игнат покосился на дверь: соглядатаев при дворе, как грязи. "А вот скажи, Игнат, - отрубленная голова закачалась параллельно полу, - что ты ответишь не мне и не государю, а там, - мирза вздернул палец, - когда тебя спросят, зачем ты из слова извлекал корысть?" "Я служил царю твердой рукой, - начал писарь, возвышая голос, - и всякий, кто оскорбит святейшую особу..." "Эх, Игнат, Игнат...
– усмехаясь, перебил татарин.
– Гордыня говорит твоими устами... Я видел царства, в сравнении с которыми твое - клочок земли... Я видел Чингисхана и Кира Великого, когда железный Хромец сыпал груды черепов, я стоял рядом, я шел за ордами Аттилы и полчищами Махмуда Молниеносного... Поверь, любой поступок только грех другого поступка, их лестница не приводит ни в ад, ни в рай, она упирается в бесконечный тупик..." Татарин сложил конечности, как в коробку. "А еще раньше я услышал голос: "Где брат твой?" и ответил, что не сторож я брату своему. С тех пор меня обрекли бродить по свету и кричать человеку: "Проснись!.."

"Проснись...
– тряс за плечо Игната думный дьяк.
– Надо писать благодарственную - Ага-Кара-Чуна казнили..."

В своем лесу Кондрат слыл книгочеем. "Очень важно не прочитать лишнего, - предостерегал он щебетавших по кустам соек.
– Никакая книга не может стать Евангелием. Даже Евангелие". Он все больше сгибался, уже касаясь мизинцами икр, так что издалека казалось, будто катится колесо. "Раньше мои пятки сверкали, как грудь молодицы, - разгоняя кровь, упирался он босыми ступнями на ежа, - а теперь они, как глаза вдовы..."