Время в тумане

— Зинаида, — надбавил тону Баранчук. — Извините меня, но вы нас не за тех приняли. Да я с той поры, как крещен был, близко к вину не стоял. А насчет пьяных мужиков вы верно заметили. — Барабанчук легонько отодвинул мешавшего Гришуху и пошел за женщиной. — Не знаю, как ваше отчество, Зинаида, — услышал Гришуха из коридора, — нам надо объясниться…

Некоторое время из дальней комнаты слышалась резкая речь женщины, Барабанчук лишь изредка вставлял слово. Но постепенно он говорил все больше, все тише и невнятней, а минут через десять послышался смех женщины, и в гостиную вошел Барабанчук со стопкой белья.

— Учись, начальник, — сказал он. — Все опять вери вэл…

Когда заправили постели и Гришуха, умывшись, стал раздеваться, Барабанчук достал бутылку вина, подбросил ее, поймал и сказал, улыбаясь:

— Ну, что, вмажем по 166 и 6 десятых граммов, как говаривал мой дядя?

— Нет, — сказал Гришуха. — Не хочется.

— Интеллигенция не желает. Ну, а ты, деревня?

— Не буду, — ответил Бокарев. Он уже лежал в постели.

— Как знаете, — сказал Барабанчук. — А я вмажу. Теперь уже без десятых… Отчество у нее, между прочим, Сергеевна, — добавил он, открывая бутылку.

7

В понедельник с утра погода установилась: засинело небо, засверкали снега.

В одной лишь шапке, жмурясь, бежал Гришуха по тропинке, соединяющей школу и туалет. Тропка сплошь была изрисована узорами, будто кто-то веселый и рассеянный поливал здесь чаем крепчайшей заварки.

Вдруг он остановился. У торца школы, куда доходила дорога, проскобленная елозившим по Южному скрепером, стоял «газик»…

Приехавший агроном был одних лет с Гришухой, строен, в ловко скроенном и аккуратно сшитом полушубке. На ногах — унты, в руках приношенный, но еще совсем добротный портфель. Лицо загадочно прикрыто модными очками.

Усевшись на краешек крайней кровати (стульев в учительской, служившей чем-то вроде зала заседаний, не было), агроном оглядел замусоренный пол, но ничего не сказал и щелкнул портфелем. Четко и неторопливо рассчитал одну из бригад, отработавшую свое, оставшимся объяснил, где их участки, а когда окружавшее его кольцо распалось, встал, смахнул что-то на полушубке и, не торопясь же, пошел к выходу…

Не дослушав метнувшегося к нему Гришуху, досадливо покривился:

— Опять за рыбу деньги. Я же звонил в город и просил людей не присылать — нет у меня лишних участков.

— Как нету? — сказал Гришуха. — А когда будут?

— Пока не знаю. Это зависит от управления лесного хозяйства.

— Как же так? — сказал Гришуха. — Мы ехали, ехали и вот…

— Сочувствую, — агроном поправил очки. — Но за каждое вырубленное без разрешения дерево с меня голову снимут.

— И что же нам делать?

— Отправляйтесь в город, работайте. Дадут разрешение — милости просим.

— Бардак, — вдруг зло сказал Бокарев, и Гришуха, привыкший к его молчанию, вздрогнул. — Почище, чем у нас в деревне.

— А не скажи, — весело подхватил Барабанчук, — не скажи: в бардаке порядок — там каждая женщина свое место знает, как говаривал мой дядя, а тут… Да не боись — получишь ты свой разряд. — Шлепнув Бокарева по плечу, он повернулся к агроному. — Одна милейшая особа, из местных, Зинаидой Сергеевной зовут, рассказала нам, будто в Березовку дорогу строить собираются?

— Собираются, — подтвердил тот. — И что из этого?

— Предлагаем помочь дорожникам — поубавить леску на трассе!

— Не знаю, не знаю, — подумав, ответил агроном. — Мысль верна, но не знаю. И все одно: без города не решить. А впрочем, я поговорю с дорожниками, но раньше утра ответа не будет…

— Хорош, гусь, а? — сказал Барабанчук, когда агроном вышел. — Не агроном, а кинозвезда. Нужно ему это Южное, как слонихе лифчик… По ночам, небось, ванна и горшок белый снятся.

— А может, и не снятся, — сказал Бокарев. — В Степном, вон, двухэтажки строят, а в них и ванны…

— Снятся, — уверенно сказал Барабанчук. — Таким всегда снятся…

К Гришухе подошел кряжистый бригадир (его звали Василием). Подвел к небольшой комнатке, над дверью которой висела табличка «Директор». Радушным жестом показал на койки уезжающий бригады, громыхнул:

— Располагайтесь. Выбирай любую…

8

Скоро школа опустела. Заготовщики ушли в лес, начинающийся сразу за Южным.

Для новичков понедельник проходил, и проходил бестолково: Бокарев и Гришуха листали валявшиеся на кровати растрепанные журналы, Барабанчук весь день проспал, пофыркивая в усы… К вечеру он проснулся, повертел свежими глазами и ухватил журнал у Бокарева.

Песня, брызнуть будь готова — вновь, и вновь, и вновь, и снова! Чашу пей — в ней снов основа — вновь, и вновь, и вновь, и снова! Друг, с кумиром ты украдкой посиди в беседе сладкой. — К поцелуям жду я зова — вновь, и вновь, и вновь, и снова!..

— весело прочитал он. — Ну, и что же дальше. Кто автор?

— Откуда мне знать, — пожал плечами Бокарев. — Не видишь — оторвано…

— Эх, деревня, настоящие стихи нельзя порвать, — глаза Барабанчука засветились. — Дела давно минувших дней, как сказал поэт, но и я грешил по молодости… Хотите почитаю? И тоже о любви… — Он встал в позу и немного заунывно загудел:

Любовь — кольцо из разлук и печалей, Из полетов в бездонность весенних сердец. Я не помню, когда было наше начало, Только горестно знаю, где будет конец. Замирали сады. Гасли радуги в поле, Присмиревшую землю хлестали дожди, И хотелось кричать от бессилья и боли: «Подожди уходить. Забывать подожди». Ах, колечко-кольцо, в нетерпеньи и дрожи Было очень легко нам тебя надевать, А теперь нужно все, чем живем, уничтожить, Надо вычеркнуть все, чтоб тебя разорвать. В бездорожии чувств мы запутались оба И теперь не понять, где здоровая суть. Видно, в нашем кольце есть фальшивая проба, Если больно смогла нас любовь обмануть…

— Неужели вы сами? — спросил Гришуха. — Мне и двух строчек не соединить. Только вот тут, «…в нетерпеньи и дрожи…» — как-то не так, по-моему… — Гришуха запнулся и посмотрел на Барабанчука.

— Это из ранних — молод был. А впрочем, — он весело засмеялся, — впрочем, и в остальных «дрожжей» хватает. Я поэтому и писать бросил, и со второго курса филфака ушел.

— Брось врать-то, — не поверил Бокарев. — Из-за какого-то стишка.

— Чего мне врать, деревня, — сказал Барабанчук. — Настоящий поэт из меня все равно бы не вышел — врожденный порок имеется: цветоощущение ослаблено — ну, а занюханным интеллигентом быть не желаю — их и так хватает. Главное — знать, кто ты есть! А я — рабочий! И не какая-то там рабсила, а гегемон. Ге-ге-мон! — раздельно произнес он и опять стал в позу:

Ветер! Ты в воздушной ризе, мчась к любимой, о Хафизе ей бросай за словом слово — вновь и вновь, и вновь, и снова!

Вот так нужно писать о любви, а иначе… — Барабанчук махнул рукой, но не досадливо, и видно было, что ни филфак, ни собственные неудачные стихи его давно не волнуют. — Но вернемся к прозе, — сказал между тем Барабанчук и посмотрел на часы. — Сейчас автобус из Степного прибудет — надо бы папашу Куликова встретить, если он вообще приехать вздумал, а то еще в лабиринтах Южного заблудится — уж я его знаю, — и мы лишимся такого ценного, — Барабанчук усмехнулся, — работника…