Время Волка
Шрифт:
Всё время Лёнька оставался вторым. Конечно, с этим можно было бы смириться. Лёня вообще человек миролюбивый и независтливый, я уверен, сложись между ними всё иначе, Лёня охотно бы с ним дружил и радовался его успехам. В конце концов, тогда на эстраде всем хватало места под солнцем, не так уж их было много, любимцев публики. Не то что сейчас. Но…
Кигель с самого начала их знакомства занял позицию старшего товарища и в силу возраста, и в силу большего опыта. К тому же он считал, что два года, проведённые в армии, дали ему такой жизненный багаж, что теперь на его фоне все не служившие коллеги просто салаги. С этой установкой он и подошёл к Лёньке перед каким-то сборным концертом и стал давать дружеские рекомендации относительно Лёниного выступления. Мол, вот тут пережимаешь, мягче надо, а тут наоборот – стали в голосе не хватает. Ну и в целом слишком вольно обращаешься с музыкой, у автора
При встречах они неизменно улыбались друг другу, здоровались, после чего шёл обмен любезностями. Кигель продолжал делать замечания, к тому же взял моду покровительствовать Лёньке, что обижало того сильнее, чем острое слово. То Андрей с барского плеча предлагал Лёне песню, которая ему не подошла, то советовал ехать куда-нибудь с концертами, чтобы подзаработать, «а то, смотрю, ты поизносился, могу словечко за тебя замолвить». Замолвить словечко он действительно мог, Андрей состоял в партийной организации и входил в коллегию ответственных товарищей, которая решала, достоин ли тот или иной артист представлять нашу страну за рубежом и можно ли его отправлять на гастроли. Тогда ведь запросто могли не выпустить артиста за границу только потому, что он не знал, сколько административных районов в Москве или сколько наша страна выплавляет стали в год. Для каждого желающего выехать на зарубежные гастроли устраивались экзамены на знание всей этой ерунды и унизительные медкомиссии.
Лёня бесился. Откровенно послать Кигеля он не мог, к тому же судьба постоянно их сталкивала. То во время сборного концерта им дадут общую гримёрку, то на гастроли отправят в составе одной бригады. С этими общими гримёрками смешная история была. Приходит Лёнька домой после выступления злой как чёрт и красный до кончиков ушей. Оказывается, Кигель, увидев, как Лёня переодевается, дал ему очередной бесценный совет: под концертные брюки надевать плавки. Потому что в семейных трусах немаленькое Лёнькино «орудие труда» выпирало под штаниной и отвлекало простых советских зрительниц от прослушивания глубоко патриотических песен. Лёня, по его словам, парировал, что на месте Андрея вообще трусы не носил бы, чтобы хоть что-то выпирало. Ирония ситуации заключалась в том, что трусов нормального фасона у нас в стране тогда не водилось, это сокровище артисты привозили из-за границы и берегли как могли. Но если Кигель надевал импортные плавки на концерты, то Лёня – на свидания. У каждого, как говорится, свои приоритеты.
Однако шутки шутками, но до серьёзного конфликта дело не доходило. А потом произошли сразу два события. Сначала Лёньке предложили вести передачу на телевидении, что-то вроде современной «Утренней звезды», конкурс юных талантов и самодеятельности. Лёнька не знал, радоваться ему или огорчаться, сидел на кухне растерянный-растерянный, пил чай с молоком, мёдом и маслом (гадость неописуемая), так как завтра намечалась запись в студии, а он только вернулся с гастролей, как всегда с посаженным голосом, и полушёпотом рассуждал:
– С одной стороны, это эфиры, Борь, еженедельное появление на экране! Редактор обещает, что я буду не только представлять участников и беседовать с ними, но и через передачу петь что-то из своего репертуара. А с другой стороны, когда, Борь? Я и так не вылезаю из концертов, съёмок и гастролей!
Предложение было из серии «и хочется, и колется», но хотелось всё-таки больше, и Лёня согласился. Придумал образ ведущего, эдакого своего парня, который станет неформально (по меркам того времени) общаться со зрителями, подобрал песни для первых эфиров, сам написал подводки к номерам участников. И буквально за два дня до съёмки произошло второе событие. Одна из центральных газет опубликовала статью «Бескультурье мастеров культуры», три колонки, посвящённые Лёньке. В статье очень подробно рассказывалось о том, как безобразно ведёт себя популярный советский певец Леонид Волк на гастролях, как пьянствует в московских ресторанах и допускает аморальные отношения с девушками. В частности, приводились три факта: рассказ о некоей Свете, обманутой им в городе Кирове, пьяном разгуле в ресторане «Прага» в Москве и скандале в Барнауле, когда Волка якобы не заселили в номер повышенной комфортности, который он требовал. Всё вместе это создавало образ лицемера, со сцены
поющего правильные песни, а вне её пьющего, гуляющего и дебоширящего. «Мы все помним, каким скромным, обаятельным молодым человеком был Леонид Волк, когда зрители впервые увидели его на фестивале в Сопоте. Неужели слава так меняет людей?» – вопрошал под конец автор статьи.Да, сейчас это кажется смешным. Откройте любой журнал о жизни звёзд и прочитаете там такое, что волосы дыбом встанут. Кого удивишь пьянкой в ресторане и аморальными отношениями с какой-то там поклонницей? Вот если нынешний поп-идол вместо водки будет пить соляную кислоту (по причине своего неземного происхождения) и спать с… э-э-э, да нет, уже и мальчиками никого не удивишь, ну, скажем, с попугайчиками, вот тогда им, может быть, заинтересуется пресса. А так…
Но времена были другие. И статья имела для Лёни колоссальные последствия. Ему тут же позвонили с телевидения и сообщили, что про передачу можно забыть. Страна не должна еженедельно видеть на экране такого аморального типа, как он. А потом телефон перестал звонить вообще. Никто не приглашал Лёню на съёмки, не звал на гастроли. И даже те выступления, что уже были запланированы, одно за другим отменялись. Лёню «закрыли» – существовала тогда такая самая страшная кара для артиста, отлучение от сцены. Что с ним творилось!
Лёнька был похож на выброшенную из воды рыбу. Он просто не знал, что делать дальше. За те годы, которые он провёл в бушующем водовороте поездок и концертов, он так привык к этой сумасшедшей жизни, что понятия не имел, как жить иначе. Сначала он пытался оправдываться: передо мной, перед собой, перед всеми знакомыми, кого встречал.
– Да не помню я эту Свету! – в сотый раз объяснял он, нарезая круги по комнате. – Да я даже Киров не помню! Я за год столько городов объездил, что они у меня все в один смешались. Ну, наверное, пришла ко мне под дверь какая-нибудь дура после концерта.
– Угу, а женщинам же не отказывают, – хмыкал я. – Доигрался? Я ведь тебя предупреждал! Что ты ей наобещал? Жениться?
– Глупости какие! Ты же знаешь моё правило! Никаких обещаний, никаких повторных встреч!
Но то ли девушка его не так поняла, то ли не расслышала, то ли приняла желаемое за действительное. В общем, после проведённой ночи Лёня улетел дальше, а обиженная мадам пошла жаловаться в райком партии. Старые коммунисты покачали головами, поведение певца Волка осудили, но что они там, в Кирове, могли ему сделать? Написали какую-то бумагу, отправили в Москву и успокоились.
– А пьянка в ресторане, Борь? – возмущался Лёня. – Ну какая там была пьянка, ты помнишь? Мы же отмечали Полинкин день рождения. Ну выпили, и что такого?
Я молчал, потому что не хотел ему напоминать, что выпивший Лёнька вдруг обнаружил собравшуюся под окнами ресторана толпу поклонниц. Прознали откуда-то, что в «Праге» гуляет их кумир, и теперь караулили, когда он выйдет наружу. По широте душевной Лёня решил, что девочкам грустно там стоять, но так как пригласить их всех за стол он не мог, то просто распахнул окно и начал петь! Спел песен пять, замёрз как собака, дело-то зимой было, зато сорвал аплодисменты и публику повеселил, и ту, что в зале, и ту, что снаружи. Причём я подозреваю, что друг был не так уж и пьян, ему на самом деле нравилось петь, он наслаждался вниманием и любовью, адресованными исключительно ему, то есть тем, чего ему так не хватало в детстве. И искренне хотел порадовать людей. Но кто-то воспринял его импровизированное выступление как пьяный дебош.
– А Барнаул, Борь? Вообще из пальца высосано! – Лёня размахивал газетой, которую зачитал уже до дыр. – Я просто попросил другой номер! Попросил, не потребовал! Потому что в том номере, который мне дали, не грела батарея. Барнаул, Борь! Сибирь, зима! Окна не проклеены, из всех щелей дует. А у меня голос! Я же заболею и потом две недели петь не смогу. Я просто просил человеческого к себе отношения!
Безусловно, я ему верил. И знал, как трепетно Лёня относится к своему горлу, как боится простуды, как бережёт связки. Порой это даже меня, врача, раздражало. Причём на весь остальной организм он плевать хотел, как будто связки отдельно от него существовали.
Статья была явно заказной. Кто-то тщательно собрал все компрометирующие певца Волка факты, ловко скомпоновал текст и принес его в газету. И я подозревал только одного человека.
– Что теперь делать, Боря? – метался Лёнька.
– Писать опровержение.
– Да кто меня послушает?
– Тебя – никто. За тебя должны заступиться уважаемые товарищи. Коллеги, а лучше – композиторы, поэты. У них веса больше. Поговори с Фридманом, с Костровым. Да даже со своим Найдёновым, он же теперь в Союзе писателей? Значит, большая шишка. Пусть они напишут письмо в редакцию.