Время Волка

Конечно, артистов охраняли. К нему сразу приставили целую команду – машину сопровождения, бойцов с автоматами. И условия старались создать человеческие: ночевал Лёня в штабных палатках, ел вместе с командирами. Везде его встречали с распростёртыми объятиями, из Афганистана он привёз целую стопку фотографий с военными: и с автоматом, и на танке, и в МИГе. И никто не тащил артиста на передовую, он выступал либо в госпиталях, либо на заставах на импровизированных сценах перед солдатами. Но впечатлений всё равно набрался.

Хуже всего приходилось в госпиталях, хотя ему казалось, что уж он-то точно знает, чего ожидать. Не он ли пятилетним карапузом бегал по огромным корпусам санатория имени Орджоникидзе, заставленным койками с ранеными бойцами? Не он ли звонким голосом пел для них «Катюшу» и «Чёрное море моё», ещё толком не выговаривая букву «р» и запинаясь, стоило перейти с пения на обычную речь? Но оказалось, что в детстве всё воспринимается совершенно иначе.

Первое выступление было самым страшным. Лёню привезли в Кабульский госпиталь, куда поступали тяжелые раненые со всех остальных госпиталей. Он почему-то решил, что концерт организуют в каком-нибудь свободном помещении, вроде актового зала, где соберутся ходячие бойцы и будет хоть какое-то подобие сцены. Но едва Лёня переступил порог госпиталя, как стало понятно: ни свободных помещений, ни ходячих бойцов здесь нет.

Койки стояли повсюду, на каждом свободном метре пространства, в два-три яруса. Нижние ярусы занимали так называемые ампутационные больные, средние – раненые с установленными аппаратами Илизарова, жуткими железными конструкциями на ногах для наращивания костной ткани. Всё это Лёне на ухо объяснял его сопровождающий Игнат, двухметровый детина, десантник, личная охрана Волка на время поездки. Лёня кивал, едва успевая сглатывать вязкий ком, подступающий к горлу. Его начало мутить, как только они вошли в палату. Запах стоял ужасный: разлагающейся крови, мужского пота и дешёвого табака – практически все, находящиеся в сознании, курили прямо тут.

– Вот здесь для ребят и надо выступить, – шёпотом сказал ему Игнат. – Большие концерты не нужны, просто пройдите по палатам, расскажите что-нибудь, спойте. Подбодрите бойцов. Они отсюда домой улетят. Кто сможет.

Лёня вздрогнул. Кто сможет. И что там, дома? В двух метрах от Лёни на койке лежал парень без ног и одной руки. Лёня даже не сразу понял, что это человек, а не гора сваленных на матрас тряпок. Вот он вернётся домой. Героем. И начнётся для него новая война. Что он будет делать? Сидеть в четырёх стенах и ждать, пока старенькая мама принесёт поесть? А ведь ему лет двадцать, от силы.

Вот что было иначе в его детстве. Лёня был ребёнком, и раненые солдаты казались ему какими-то удивительными существами – взрослыми, весёлыми, уверенными в себе. Они с ним шутили и дарили ему пряники. Он вспомнил бойца, который первым объяснил маленькому заикающемуся мальчику, что ему нужно пропевать слова. Наверное, среди тех раненых были и с ампутированными конечностями, и с другими тяжелыми повреждениями, и кто-то вот так же, как здесь, глухо стонал в подушку, и тоже пахло кровью, но в детской памяти остались только улыбки и смех, песни и пряники. А сейчас сорокалетний Леонид Волк стоял перед искалеченными мальчишками, которые годились ему в сыновья, и прекрасно чувствовал их отчаяние, безысходность и боль, которыми пропиталась палата. И он должен был их как-то подбодрить, что-то сказать. Господи, что?!

А его тем временем заметили.

– Эй, ребята, да к нам же Волк пожаловал! Артист! – вдруг донеслось с дальней койки.

– Да не гони! – тут же ответил кто-то. – Это у тебя после анестезии глюки.

– Иди ты! Сам посмотри! Волк!

Лёня почувствовал себя совсем глупо. Что он стоит-то на пороге? Надо что-то делать. Он уже забыл и про костюм, который привёз с собой, и который был бы тут абсолютно неуместен, и про отсутствие аккомпанемента. Вышел на середину комнаты, судорожно вдохнул и всё-таки улыбнулся, заставил себя.

– Здравствуйте, бойцы! Вот, привёз вам привет от артистической братии!

– Правда Волк!

– Колян, да проснись ты, смотри, кто у нас в палате!

– Леонид Волк!

Лёня подождал, пока все обсудят его появление, и когда бойцы примолкли, тихо спросил:

– Что вам спеть?

Песен про войну у него в репертуаре было достаточно, но с разных сторон вдруг стали выкрикивать совершенно другие названия: «Старая любовь», «Мой дом», «Город у моря». Потом уже Лёня понял, что на войне нужно петь о мире и, когда подбирал программу концертов, намеренно ставил в них побольше лирики. И он ходил между кроватями, без всякого аккомпанемента пел то, что просили, и расписывался на каких-то огрызках, и жал руки, часто перебинтованные, и рассказывал какие-то байки, а бойцы смеялись как ненормальные. В одной палате он проторчал не меньше часа, пока Игнат не увёл его в следующую – туда уже доползли слухи, что в госпитале артист Волк, и жаждали его увидеть. Потом была третья палата, четвёртая.

Поздно вечером, перед отбоем его увели в глухую каморку, куда втиснули койку и застелили относительно чистым бельём. Медсестричка с горящими глазами, видно, тайная поклонница таланта Волка, пыталась его покормить, принесла тарелку супа, но Лёню тошнило, теперь уже не от запаха, к которому он привык, а от усталости. Он выпил стакан чая и завалился спать, но ещё долго не мог уснуть – за стенкой стонали сразу на несколько голосов, а стоило прикрыть глаза, сознание услужливо подсовывало увиденные за день картинки: искалеченные тела и мальчишеские лица с застывшими от тоски глазами.

Три недели провёл Лёня в Афганистане, побывал в ещё нескольких госпиталях, дал больше десятка концертов в различных дивизиях. И вроде бы привык и к камуфляжу, в который его переодели в первый же день, и к бронетранспортёру, на котором перемещались от одного места дислокации к другому, и к забивающейся в горло афганской всепроникающей пыли, и даже к грохоту канонады. Под обстрел, к счастью, ни разу не попал, но зарево от бомбёжки видел, и пикирующие истребители видел, и ничего внутри не дрогнуло – ну самолёт и самолёт, не страшнее всего остального. За все три недели голос ни разу не подвёл, хотя петь приходилось до изнеможения, а когда Лёня вернулся в Москву, голос пропал. Совершенно. Лёня даже говорить мог только шёпотом. Но ни к Борьке, ни к каким-либо другим врачам не пошёл. Заперся дома и несколько дней отсыпался, отмокал в ванне и просто лежал возле телевизора, смотря всё подряд, пытаясь адаптироваться ко вроде бы привычной, но так не увязывающейся с тем, что происходило в Афганистане, жизни. А потом зазвонил телефон, и его позвали на какую-то съёмку. Петь не требовалось, снимали для телевидения, с использованием фонограммы, и он поехал.

У Леонида Витальевича было много наград. Смешно сказать, больше, чем у бабушки, военного врача. Если бы он вдруг решил их все надеть, на пиджаке места бы не хватило. Почётные знаки к званиям Народного и Заслуженного, всякие памятные медали и ордена за благотворительную деятельность, громко звенящие побрякушки, годные только на то, чтобы потом, когда весь этот цирк, именуемый его жизнью, закончится, уложить на бархатные подушечки. Никогда он их не надевал и с большой иронией относился к желающим вручить ему очередную медальку. Но среди всего этого блестящего барахла была одна награда, которая лежала у него отдельно в маленькой коробочке. Единственный орден, который он считал действительно заслуженным, – орден Дружбы. Теперь его вручали по вполне мирным поводам: за вклад в развитие образования, культуры, здравоохранения и прочее. Но Волк получил его за поездки в Афганистан и всегда об этом помнил.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Случайно увидел очередное ток-шоу с Волком в качестве главного героя. Никогда не любил смотреть на Лёньку по телевизору. Он всегда казался каким-то неестественным. Причёска волосок к волоску, галстук под самое горло затянут, даже лицо как будто не Лёнькино, неживое, с килограммом штукатурки, скрывающей морщины в уголках глаз и губ. Нормальные человеческие морщины, вполне естественные в нашем возрасте. Зачем их прятать? Но у телевизионщиков свои представления о красоте, им нужны в кадре свежие молодые лица, даже если их обладатели уже глубокие дедушки и бабушки.