Время воздаяния

На звук растворившейся за моей спиною двери я обернулся — на пороге комнаты стояла Лили: неглиже — но, видимо, давно проснувшаяся, свежая, даже причесанная.

— Ты проснулся… Хорошо, — сказала она, уселась на постель и стала натягивать чулки. — Я не хотела тебя будить.

Говорила она спокойным будничным тоном, беззаботно, почти весело, но, глядя на ее склоненную — в погоне за убегающими складками на чулках — спину, я снова подумал, что весь вид ее, сидящей и поправляющей чулки, здесь, на неубранной постели в просто обставленной спальне самой обыкновенной квартиры на столичной окраине, нисколько не был будничным — они не связывались совершенно, абсолютно, как будто взъерошенная от осенней сырости ворона, разбив клювом стекло, залетела сюда и уселась, роняя капли с мокрых перьев и оставляя на простынях грязные следы когтистых лап. Я снова почувствовал, что конечно же знаю ее — ибо есть непередаваемая словами, но совершенно отчетливая разница в ощущениях от присутствия совершенно незнакомого, чужого человека и человека — пусть смутно, пусть когда — то давно, но — знакомого. Мне думалось, что она выглядела бы естественно в каком — нибудь цыганском таборе, ночью, у костра, но — в одиночестве, как мне казалось, в таборе невозможном; значит, что — то вроде семьи степных кочевников — жена, или, скорее, дочь вышла поздним вечером из шатра — но когда, при каких обстоятельствах я мог встречать ее? Или это мои ушедшие в прошлое фантазии обрели уже для меня большую реальность, чем действительные события моей богатой ими жизни — вследствие болезни? или, скажем, невоздержанности? И встретил я ее где — нибудь там, в колониальной миссии: может, работала она там так же, как и я — по найму, мы сошлись, как это часто бывает в таких случаях, без особой любви, просто от одиночества, в отсутствие выбора, но — привыкли друг к другу, вместе вернулись назад, потом переехали сюда…

Почувствовав мой взгляд, она сначала замерла и несколько времени — пока я предавался своим размышлениям — сидела в напряженной позе, опершись руками на край постели; затем повернула голову ко мне: взгляд ее уже не был ни беззаботным, ни будничным — она смотрела на меня так, будто чего — то ждала.

— Рассказывай, — вздохнул я.

Время, верно служащее для всех твердой и прямой дорогою, перестало держать меня на своей каменистой спине, покрытой пылью веков — я утопал в нем, будто в зыбучем песке, проваливался сквозь него, оказываясь неожиданно для себя то в одном, то в другом пласте его бесконечной толщи, и вместе с наползающими на меня одновременно с разных сторон пластами времени менялись и декорации реальности — или того, что мы принимаем за нее.

Ну — разумеется: не было никаких колоний — вернее, были, только во времена, когда я ходил дорогами тех краев, здесь, на этом самом месте — где стоит дом, в котором теперь сидели мы на противоположных краях неубранной с ночи постели, спиной друг к другу — шумели дикие леса, и даже следов человеческих было еще тогда не найти меж вековых деревьев и на песчаных отмелях тихо бормочущих никем покуда не слышимые сказки ручьев — около трех тысяч лет назад. Я слушал Лили — другого ее имени я все равно не знал — и рассказы ее мешались с моими воспоминаниями — действительными и — как оказалось — мнимыми; я узнавал от нее о наших с нею встречах, и узнавал ее в своих, казавшихся мне бредом сновидениях, — такою, какой она была тогда. Я вспомнил ее лицо, освещенное пламенем придорожного костра — с черными, будто покрытыми запекшейся кровью устами, просившими у меня тогда помощи, а затем бессовестно обманувшими — возможно, чтобы спасти от чего — то себя, или меня: возможно от чего — то преждевременного, исправить свою торопливость, или какую — то оплошность. А может быть, просто поняла она тогда, что ничем, ничем уже не смогу я помочь ни ей, ни ей подобным — просто не пойму ее, косный мой ум не вместит того, что она хотела поведать мне; а может, увидела просто, что видимое могущество мое — уже подходило к концу, что уже иссякала понемногу данная мне и, быть может, небережливо растраченная сила, что уже истекало время, отведенное мне для моего служения, и тот, кто более меня, уже готовился явиться в мире мне на смену, а может, и чтобы поправить то, что я сделал не так, неправильно, или недостаточно — чтобы дать верное направление и указать новый верный путь… К чему только? — Этого я теперь уже не мог сказать, хотя в нынешней своей жизни знал это хорошо: годами мне вколачивали в голову перевранные — случайно или намеренно — и тем умерщвленные слова древних книг, годами ходил я в храм его, где пел ему хвалу, не зная, не помня — кому возношу я ее, и не чувствуя в душе подлинной благодарности или любви… Любить… — этим многие века я увлекал людские сердца, готовя их для его прихода, а теперь, когда пришел он и незримо воцарился в них — сам я потерял этот живой огонь, которым был наполнен, остались внутри только мертвый холод, да пустота, да чудом сохранившаяся горстка отсыревшей золы, как в топке старой и ржавой чугунной печки, давно выброшенной на свалку…

— Не сам, — прервала меня Лили.

— Что?

— Ты не сам потерял его — свой огонь, хотя и не сам приобрел, конечно… Правду сказать, тебе его выдали — как выдают оружие солдату, чтобы он сражался им и принес победу и славу пославшему его. А солдату… Что же — когда его полководец во славе своей празднует добытую его войском победу, солдату достается нечто поважнее — жизнь. Но оружие, выданное солдату, он обязан затем — сдать, — она немного помедлила и продолжала: — Только воин — оружие имеет свое, собственное, и отнять его можно только вместе с жизнью…

Да… Да — была она права: из мертвого, пересыпаемого ветром по дорогам видимых и невидимых миров песка, невесть от чего и как зародился я в незапамятные времена, и камень, мертвый камень наполнил я подобием жизни, что впитал, когда родился и рос. Только вот не было у меня никогда того, что от рождения дарится истинным кротким детям живой земли — просто так, как дарится ребенку его первая одежда: кипящей силы жизни и радости бытия. Не нужны были они мне, когда бездумно и неосмысленно существовал я, неведомо кем и для чего помещенный в свой исполинский каменный кокон, и тем более не нужны — когда также неизвестно зачем и почему я вылупился из него и, наполненный нездешним огнем, был отправлен исполнять свою службу: которая была мне дана — а я, как настоящий солдат — без размышлений и колебаний принял ее и стал служить с ревностью, со рвением, по — прежнему не задумываясь: к чему она, закончится когда — нибудь или нет, и если закончится, то чем, и — главное — что со мною будет после?

— Человечество было ведь настолько неизобретательно, — продолжала между тем Лили, — что за всю свою историю выдумало только четыре главных дела: копаться в земле, добывая и взращивая ее плоды; обмениваться друг с другом плодами, что дает земля, стараясь взять — побольше, а отдать — поменьше; утверждать свое превосходство над другими, и присваивать себе плоды земли, просто отнимая их и убивая тех, кто владеет ими; а также учить и объяснять, почему все так происходит и почему такое устройство человеческих дел — правильно. Все остальные человеческие дела либо второстепенны, либо производны от этих четырех.

Ты, к сожалению, принадлежишь теперь незримой касте воинов, то есть тех, кто стремится утвердить свое превосходство над другими, или природою… или просто — самим собой…

— Но я что — то не чувствую в себе такого стремления, — невольно усмехнулся я, — да и не чувствовал, когда… когда был… в общем, когда нес свою службу — утвердить?.. превосходство?.. — какая ерунда! Я просто учил — я, правда, плохо помню, как я это делал, но я давал наставления — тем, кто в них нуждался; а тех, кого не удавалось наставить — утешал, что наставлю когда — нибудь потом, после когда — нибудь… или наоборот… — ну, я уже сказал: помню плохо что — то, но никакого превосходства я, конечно, утвердить не стремился…

— А тогда что же ты делал? — перебила она меня. — Одна из горьких пилюль, которую жизнь подсовывает еще в детстве: тот, кто учит, всегда именно утверждает свое превосходство — хорошо, пусть не свое: своего учения, предмета, ремесла — да чего угодно; и тому, кто учится, не остается ничего иного, как смириться с этим — или учиться самому. Но лишь единицы способны на это — это требует сверхъестественных способностей постижения: гениальности — называют люди… Остальным — если и не приходится подчиняться живому учителю из плоти и крови, все равно — придется подчиниться мертвым — через книги, что они написали…

Я не нашел, что на это возразить. Вообще эти ее речи — каких не ожидаешь от молодой голой женщины, натягивающей чулки — вдруг открыли для меня в ее образе какой — то новый пласт — ее слова обнаруживали некое полученное ею образование, чего раньше я никак не предполагал.

— Внимающий учителям проходит низшую школу, — продолжала она наставительно, видимо, повторяя заученную формулу, — тому, кто хочет познания, — необходимо чтение мудрых книг, и это — школа средняя; но желающий пройти высшую школу — должен построить ее для себя сам.

— Ну, допустим, что так, — сказал я, — хорошо. Но почему ты сказала — «к сожалению»?

— Ну, например, потому, что сейчас ты воин, потерявший свое оружие, — отозвалась она, вставая и потягиваясь.

— И что?

— А то, что ты теперь будешь его искать.

— Возможно… Но почему ты так уверена?

— Сам увидишь, — уже застегивая платье, пообещала она: как — то, мне показалось — злорадно. И, подойдя к окну, снова стала задумчиво говорить, глядя не на меня, а вниз — на скучный и пустой тротуар и почти совсем уже облетевшие платаны напротив.

— Война, — говорила она, похоже совсем не заботясь, слушаю я ее, или нет, — это лишь одна из форм трансформации энергии, силы, полученной от солнца и накопленной в земле, причем трансформация самая бессмысленная — ибо и средством и конечной ее целью является уничтожение всякой энергии и силы… К счастью, природой и… — она странно запнулась, — и Богом… положен этому некий предел, перейти который непросто; однако же он оставлен преодолимым — вероятно, для того, чтобы уж если человек хочет полного уничтожения всего, то пусть, наконец, сделает это и освободит место для чего — то… не знаю… — более полезного…