Время, вперед! Культурная политика в СССР

Судя по справкам Курсов иностранных языков Главного управления по иностранному туризму при Совмине СССР за 1975–1976 гг., основной упор делался на обучение иностранным языкам работников предприятий и прием экзаменов на процентную надбавку за владение языком, тогда как ускоренное обучение гидов второму языку и технике последовательного перевода были организованы в значительно меньших масштабах.

Система профессиональной учебы гидов-переводчиков «Спутника» в 1970-е годы также предусматривала два вида подготовки: общеполитическую и подготовку по специальности. Первый профиль включал темы о коммунистическом строительстве в СССР, мировом коммунистическом, рабочем и национально-освободительном движении на современном этапе и борьбе против буржуазной идеологии. Составной частью общеполитической подготовки была тематика о комсомоле и советской молодежи, международном молодежном и студенческом движении. Профессиональная подготовка также предусматривала широкий набор теоретических тем: «Международный туризм и международные туристские связи Советского Союза»; «Международный молодежный туризм как форма интернационального воспитания молодежи и средство для пропаганды советской действительности»; «Основные правила, нормы поведения и содержание работы гидов-переводчиков с иностранными туристами» и т. п. В свою очередь, практические занятия включали такие разделы, как «Методика проведения экскурсий по городу» и «Изучение экскурсионного материала (Москва, Ленинград, Киев)» [157] .

157

РГАСПИ. Ф. 5М. Бюро международного молодежного туризма «Спутник». Оп. 1. Д. 579. Л. 14–20.

Одной из основных проблем кадровой политики «Интуриста» на всем протяжении его деятельности оставался недостаток переводчиков с редкими языками (в частности, итальянским, японским, венгерским, финским, португальским, датским, шведским и норвежским), так как языковые вузы готовили их в недостаточном количестве. Привлечение молодых специалистов по заявкам как МВТ (до 1964 г. «Интурист» не имел права самостоятельного отбора), так и Главинтуриста не удовлетворялось Госпланом и Министерством высшего и среднего образования СССР в нужном количестве и особенно по необходимым языкам. Недостающий контингент переводчиков для временной работы в туристский сезон готовился на дневных и вечерних курсах в столице и на местах, но здесь качество обучения оставляло желать лучшего. Весьма высок был и процент слушателей, отчисленных за неуспеваемость.

Можно сделать вывод, что в советской индустрии туризма сложился специфический тип работника, который при наличии довольно широких общих знаний [158] не обладал развитым комплексом специальных трудовых навыков и профессиональных умений, необходимых для обслуживания различных категорий зарубежных гостей нашей страны. Следствием этого стали многочисленные претензии к гидам-переводчикам со стороны как иностранцев, так и проверяющих органов, отложившиеся в архивах ведомств.

158

Об этом свидетельствует сохранившееся в архивах большое число благожелательных отзывов иностранных туристов о работе гидов-переводчиков.

Анна Ганжа. «Легендарного времени крестники»: рождение советского универсализма из рефлексии коллективного погружения в обновляющую стихию темпорального [159]

Советская «песня о времени» – не просто тематически обособленный жанр. История (советского) как такового может быть прочитана как история нарастания и обострения рефлексии коллективной погруженности в темпоральное. В этой истории можно выделить ряд этапов. Первый этап, послереволюционный, подытожен в «Марше времени» Маяковского из футуристической и карнавальной пьесы «Баня» (1929) – драмы «с цирком и фейерверком». Здесь звучат призывы – «скорей стереть старье», «шагать быстрей», «на пятилетке сэкономить год», «налечь на непрерывный ход», «бить сильнее – пусть вымрет быт-урод» – под знаменитый рефрен: «Вперед, время! Время, вперед!» Несмотря на кажущуюся революционность, жест тотального отрицания старого посредством радикального ускорения времени – это жест вполне буржуазный и эстетский: машина инженера Чудакова в конечном счете решает задачу упразднениявремени, к тому же не для всех, а только для избранных. Эти избранные становятся в буквальном смысле потребителямивремени: уплачивая дорогую цену за каждый день проживаемого в трудах и заботах настоящего, счастливчики получают тайм-бонус в 100 лет для потребления,т. е. уничтожения,которых им не придется потратить ни единой секунды. Подобная арифметика имеет смысл только при условии конечности совокупного ресурса времени: коммунизм – это конечное время, данное сразу во всей своей полноте, т. е. бесконечно ускоренное. Очевидно, однако, что полнота бесконечно стертого и бесконечно сэкономленного времени – это полнота небытия. Коммунизм как результат бесконечного ускорения времени ничем не отличается от абстрактного буржуазного идеала, в котором время – единственное препятствие на пути неограниченного потребления, – напротив, бесконечно замедлено. Так или иначе, этот глубоко буржуазный в своей основе футуристический императив – бесконечно ускорить время, чтобы рано или поздно бесконечно замедлить его – в массовой песне первых революционных десятилетий реализован не был.

159

Статья подготовлена в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ – проект 2012 г. Лаборатории исследований культуры Центра фундаментальных исследований НИУ ВШЭ «Фундаментальные социокультурные структуры и процессы современности: Культурная система модерна и основные стратегии культурной политики в СССР».

Следующий период, окончание которого можно очень условно отнести к середине 1960-х годов, характеризуется, во-первых, растущей вариативностью модальностей рефлексивного отношения ко времени и, во-вторых, постепенным обнаружением некоего общего знаменателя всехэтихразнообразныхмодальностей. Так или иначе, осознанное и деятельное переживание времени фиксируется в многочисленных песенных формулах и становится по-настоящему массовым. Футуристический мотив ускорения временисохраняется и даже усиливается, претерпевая, тем не менее, серьезное переосмысление. Уже в песне Исаака Дунаевского на стихи Василия Лебедева-Кумача «Марш веселых ребят» (а это 1934 г.) время понимается как нечто, требующее своего покорениянаряду с пространством: «Мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли!» – покорения методом «шагания по жизни с песней»,а вовсе не какого-то ускоренного или усиленного шагания. Песня подчиняет человека своему ритму, дает ему меру и устанавливает предел, превышение которого равносильно утрате контроля над временем. С песней люди погружаются в неукрощенную стихию времени, образуя коллективное звучащее и резонирующее тело, – и время покоряется песне, начиная течь, идти или бежать сообразно ее ритму. Песня представляет собой ту самую соломинку, ухватившись за которую, мы перестаем быть пленниками времени и становимся его господами; такой исход возможен для нас потому, что песня – это образ упорядоченного и упорядочивающего Времени, связывающего начала и концы, возрождающего нас к Правде и сообщающего нам «мужество быть».

За несколько десятилетий формируется своего рода традиция ускорения времени, поэтому такое ускорение уже никак не может сопровождаться тотальным отрицанием «старого» – ведь этим «старым» неизбежно становится то самое «новое», за которое проливали кровь «герои былых времен». Только теперь, когда мы выкуплены из рабства у безвременья кровью павших на полях сражений героев, – кровью, ставшей Песней и Памятью, – только теперь мы можем трезво, осознанно и рефлексивно соотнести себя со временем. Время перестало кружиться «чертовым колесом», оно выпрямлено, заведено и ускорено. Мы можем услышать мерную поступь времени в звуках заводских гудков, школьных звонков и даже просто в тиканье часов. Все, что нас окружает, перестает быть только самим собой и становится образом времени. Но теперь, в отличие от эпохи нэпманского безвременья, время не порабощает нас, не увлекает в свой пьянящий круговорот без нашего согласия, не лишает нас воли, разума и памяти соблазном «вечного настоящего». Чтобы «вовремениться», стать частью общего времени – Большого времени – и удостоиться гордого звания современника, каждый из нас должен приложить серьезное личноеусилие. Фактически только теперь, в эпоху советской зрелой классики, становятся актуальными строки Маяковского: «Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем». Только теперь время вытягивается в струну, только теперь оно начинает звучать и звать за собой. Задача советского человека – откликнуться на этот призыв.

В рассматриваемый период – примерно до середины 1960-х – появляется множество песен, так или иначе фиксирующих ход времени:здесь тематизируется не просто переживание субъективной погруженности в неупорядоченную стихию темпорального, но наличие устойчивого и объективного порядка, которому эта стихия подчинена. Заботы, дела, дружный труд; эталонное «московское время», по которому живет и трудится народ; пути и дороги, которые мы прошли и которые нам еще предстоит пройти; эстафета поколений – все это можно назвать одним словом – «жизнь». Для советского человека, в отличие от нас, сегодняшних, «жизнь» ни в коем случае не является эвфемизмом для обозначения чего-то, выходящего за последние пределы человечности, чего-то несправедливого, уродливого, каких-то не имеющих адекватного выражения в человеческом языке темных страстей и отвратительных проявлений. Жизнь – это исполнение, перформанс Большого времени в коллективном советском теле. Жить – значит «слушать время», слушать буквально, так, как оно явлено в советской песне, и дружно шагать туда, куда оно зовет.

Жизнь – это еще и преодоление смерти. В советской песне «классического» периода жизнь, преодолевающая смерть, – это, во-первых, Память, а во-вторых, Юность или Молодость. Именно обобщенная песенная формула памяти предельно наглядно обнаруживает метафизический образ времени – в той мере, в какой время является также и Большим временем, конституирующим «советское» как таковое. Это формула различия памяти как забвенияи памяти как собиранияи обретения.Советская модель памяти строится на отождествлении памяти-забвения с личной памятью, а памяти-обретения – с памятью коллективной, народной. Противоположная советской – назовем ее буржуазной – модель памяти, напротив, отождествляет массовую, социальную, объективированную и овеществленную память с памятью-забвением, а память частную и субъективную – с памятью-обретением.

Критики советской эпохи, усматривающие в «советском» прежде всего ложь, страх и унижение человеческого достоинства, могут быть правы в частностях, однако они упускают из виду главное – самоопределение советского человека как алчущего и жаждущего правдыи находящего эту правду в обновляющей стихии темпорального. Все дело в том, что критики советского воспроизводят в своих рассуждениях принципиально иную, «буржуазную» модель памяти и времени. В рамках этой модели интерсубъективная, объективированная память представлена в форме музея– мертвого хранилища исторических и культурных ценностей.

Музей сам по себе ничего не транслирует: он является всего лишь удобным инструментом государственной идеологии. У буржуазного индивида музей – в широком смысле совокупного культурного продукта человечества, поддерживаемого в состоянии хотя бы минимальной актуальности (в отличие от запасника), – не вызывает доверия: неустранимая случайность в подборе «артефактов» и в их сочетании служит поводом к подозрению в «манипуляциях» со стороны менеджера музея – государства. Буржуазный индивид отказывается воспринимать музей как целое, – как общую для всех культурную почву, – его интересуют только отдельныеартефакты, только частности и детали, только то, что отклоняется,а следовательно, не вписывается в навязываемый образ единства. Именно в «авторитарном» конструировании исторического и культурного единства, в пренебрежении к особенному и не охватываемому системой категорий потребитель и усматривает ту самую «стратегию забвения», которая делает музей местом лжи и манипуляции.

Очевидно, что единственным способом пробиться сквозь «тотальность беспамятства» к чему-то в высшей степени специфическому и потому живомустановится для индивидуалиста-потребителя образ его взаимодействия с собственным прошлым, его персональная память-обретение. Буржуазная личная память устроена наподобие камеры-обскуры: она выхватывает из прошлого – точнее, из резервуара переживаний и эмоций, которые так никогда и не становятся чем-то окончательно прошлым, – некий момент,который делается предметом созерцания, имеющего целью полное, детальное воспроизведение и оживлениевсей сцены целиком, включая наблюдающего ее индивида. Буржуазный индивид испытывает непреодолимую потребность ежесекундно проецировать на любую жизненную ситуацию образ себя самого,наблюдающего данную ситуацию как заведомо завершенную и обрамленную рамкой окрашенного субъективного отношения картину.