Время зверинца

Должно быть, эти размышления побудили меня вдруг выложить ей — как аналог посткоитального дара — идею моей новой книги. Вообще-то, у писателей не принято пересказывать кому бы то ни было сюжет романа, пока он не завершен. Это считается дурной приметой. Хотя иногда — от переизбытка самоуверенности, но чаще из-за ее недостатка — ты нарушаешь это правило, устраиваешь краткое обсуждение в узком кругу, наблюдаешь за ответной реакцией и возвращаешься за рабочий стол, вдохновленный интересом слушателей.

С позиций издательского этикета — если такое понятие имеет право на существование — Флора не являлась первой инстанцией. Для начала ты (или, скорее, твой агент) шел к издателю, выпускающему книги в твердых переплетах, и только затем обращался за так называемой «мягкообложечной поддержкой». До Флоры книга добиралась лишь спустя год после ее выхода в твердом переплете — если добиралась вообще, ибо для этого еще требовалось согласие кого-нибудь типа Сэнди Фербера на мягкообложечное переиздание. А в нынче никто из нас не мог с уверенностью рассчитывать на такое согласие.

Описывая Флоре своего героя (Джеффри с его метафорической опухолью, Джеффри, совратившего жену и тещу своего брата, Джеффри, чья мать увлекалась групповым сексом, Джеффри, пившего водку через глаза), я хотел напомнить ей о том, в чем я считался силен, — о «фонтанах словесной спермы» и т. п., как это именовалось на «Амазоне», — и тем самым подтолкнуть ее к сохранению моих ранних вещей в «старомодной» печати.

— Это отнюдь не пляжное чтиво, насколько я понимаю? — прервала она мой рассказ.

— Какое чтиво? — не понял я.

— Пляжное — то, что люди читают, загорая на пляжах.

— Ни разу в жизни не читал книгу на пляже, — сказал я и, нащупав струп у себя за ухом, начал рассеянно ковырять его ногтем.

Она смерила меня взглядом. На мне был строгий черный костюм. Я всегда хожу к издателям в строгом черном костюме. Дабы выказать уважение. Кроме того, в издательствах нередко можно наткнуться на траурную церемонию по кому-нибудь из сотрудников, и мой наряд окажется кстати. Однако строгость костюма не остановила бы меня от того, чтобы по-обезьяньи поиметь Флору. Всего-то дел: расстегнул ширинку, вставил-вынул-вставил-кончил, застегнул ширинку. И мы оба навеки лишимся доступа к иным радостям жизни.

— Твой роман явно не годится для пляжного чтения, — сказала она. — Ты, вообще, хоть раз бывал на пляже?

— Только прогуливался вдоль воды, — сказал я. — А в детстве я собирал ракушки и строил замки из песка. В Нью-Брайтоне, в Блэкпуле. Но я ни разу не сидел на пляже с книгой в руках.

— Ты даже не подозреваешь, чего лишился.

Как и те мартышки.

Она потянулась в кресле, как бы демонстрируя, что я потерял, — гибкая и мускулистая, одновременно вполне молодая и вполне старая, чтобы быть собственной внучкой и собственной бабушкой. Под мышками у нее торчали пучки черных волос, напомнившие мне поросль в ушах и ноздрях у пожилых людей, не считающих нужным возиться с удалением этих волосков. Но Флора Макбет хотела напомнить не об этом, а о том, что я утратил вкус к жизни.

Интересно, как бы она среагировала, упади я сейчас на колени перед ее креслом и уткнись лицом ей в подмышку? Может, оставила бы мои книги в печати?

Не отвращение, а малодушие помешало мне так поступить. Я бы охотно поведал ей о своих чувствах к Поппи и о том, что нахожу женщин старше себя более привлекательными, нежели молодых, однако признания в неразборчивости обычно работают против тебя самого. «Меня ничуть не отвращает пожилое тело» — так можно было бы сформулировать мой эротический принцип, но я чувствовал, что буду понят превратно.

— Что же привлекает людей в пляжном чтиве, Флора? — спросил я вместо этого.

К тому времени я уже сковырнул струп у себя за ухом, и, кажется, из болячки потекла кровь.

— Читабельность, дорогуша, что же еще?

— А что это такое?

— Что такое читабельность?

— Да.

Она опустила руки на стол, не позволив мне более любоваться пучками черных волос. Я этого не заслуживал.

— Если ты не знаешь, что такое читабельность, дорогуша, — сказала она таким тоном, словно выносила приговор, — ты совершенно безнадежен.

Покинув кабинет Флоры, я в коридоре издательства столкнулся — самым буквальным образом — с Сэнди Фербером, у которого был такой вид, будто всех его родных и близких только что смыло цунами. Он предпочел меня не узнавать. Под словом «предпочел» я здесь подразумеваю не только сиюминутное, инстинктивно принятое решение. Я имею в виду предпочтение на глубоком генетическом уровне, как будто нежелание меня узнавать было миллионы лет назад заложено в генах его доисторических и дочеловеческих предков.

Я для него попросту не существовал. В межличностном общении я с этим уже сталкивался и научился мириться. Еще в детстве мне казалось, что мама не замечает моего существования. И Поппи в последнее время давала понять, что я для нее не существую. Но в общении между писателем и издателем проглотить такую пилюлю было куда труднее. До сих пор публикация была необходима писателю, принося ему если не славу, то хотя бы известность. Но в понимании Флоры этот термин стал означать нечто противоположное. «Быть напечатанным», согласно Флоре, означало «выйти в тираж» в самом негативном смысле, то есть исчезнуть с глаз широкой читающей публики. Флора славилась своим умением повергать во мрак безвестности своих авторов, многие из которых безмятежно грелись под лучами славы до того, как попались ей под руку. Но Сэнди Фербер, игнорируя меня, шел еще дальше: в глазах Сэнди я был ничем, так что и повергать было нечего. Я был неинтерактивным автором, то есть мертвым прошлым литературы.

Он, как и я, носил черный костюм, но если мой был скорее «костюмом скорбящего», то его походил на костюм покойника, приготовленного к погребению. В реальности это не соответствовало нашим профессиональным взаимоотношениям, ибо это он был нанят владельцами издательства для того, чтобы похоронить меня. Однако именно его кости по-скелетному сухо брякнули при нашем столкновении, тогда как на моих костях еще имелась кое-какая плоть.

В тот же самый момент я решил сделать выбор в пользу жизни. Я уйду из «Сциллы и Харибды». Будь у меня побольше смелости, я ушел бы оттуда сразу же после самоубийства Мертона, чья смерть стала зловещим предзнаменованием. Приняв это решение, я почувствовал себя лучше. Новая книга, новый издатель — весь мир был открыт передо мной.

Я заглянул к Маргарет, чтобы попрощаться.

— С меня хватит, Маргарет, — сказал я.

К моему изумлению, она тотчас догадалась, о чем речь. Или она уже слышала подобные речи от других авторов Мертона? Может, я был последним из них, еще не сбежавшим отсюда?

Она поднялась из-за стола и обняла меня. Странное дело: от нее пахло Мертоном. Не сомневаюсь, что она вот так же обнимала его бессчетное число раз. «С меня хватит, Маргарет», — говорил он, входя в офис, а она поднималась из-за стола и обнимала его.