Время зверинца
Шрифт:
Я вошел. За секретарским столом, в телефонных наушниках и с размазанной вокруг губ помадой (могу себе представить, каким манером она размазалась), восседала Поппи Эйзенхауэр, моя теща.
ЧАСТЬ III
ПРЕДСМЕРТНЫЕ СЛОВА
36. СЧАСТЬЯ ПОЛНЫЕ ШТАНЫ
Какое-то время спустя…
Не думаю, что стоит уточнять какое. Как начнешь подсчитывать годы, так и закончишь подсчетом утрат. Время течет — и пусть себе течет. Чрезмерная точность противна человеческой природе.
Короче, прошло какое-то время с той поры, как я написал слова «Поппи Эйзенхауэр, моя теща».
Я больше не могу писать эти слова без нервной
Вот таким специфическим образом отразились на мне пережитые потрясения.
В остальном никаких существенных перемен за это время не произошло. Книжные магазины все так же закрываются один за другим, понятие «библиотека» окончательно вышло из употребления, апломб и безапелляционность успешно выдают себя за высокое искусство, кулинары по-прежнему ценятся выше писателей, мелкое продолжает мельчать. Но сам я бодр и весел, как это ни странно при таком раскладе. Я уже отмечал, что в моей профессии для выживания необходим счастливый случай. И мне он привалил по полной — и теперь, что называется, счастья полные штаны.
Выражение в духе полудиких ланкаширцев из моей юности, о которых я за эти годы успел позабыть, — может, как раз поэтому мне и пришлось так долго ждать своего счастья.
Но ведь дождался же! И теперь обо мне с похвалой отзывается сам Дж. Дж. Фревиль, сын незабвенного Э. Э. Фревиля, который однажды попросту выдохся и отошел от литературных дел. «Дальше — тишина», [91] — якобы сказал он напоследок, прекрасно сознавая, что ни один автор не хотел бы увидеть эти слова на обложке своей книги.
91
«Дальше — тишина» — предсмертные слова Гамлета в трагедии Шекспира.
Но Дж. Дж. проявил себя его достойным преемником. А недавно изволил выразиться о моем творчестве так: «Гвидо Кретино заставит рыдать и камень».
Да-да, Гвидо Кретино. С открытым забралом. Я теперь «Гай Эйблман, пишущий под псевдонимом Гвидо Кретино». Случай не столь уж редкий среди литераторов — вместе со стилем я сменил и имя, однако не спрятался за псевдонимом, поскольку не хочу, чтобы прежние, более претенциозные творения Гая Эйблмана начисто изгладились из читательской памяти. Впрочем, хотениям вопреки, они таки изгладились начисто.
Не мне судить о способности Гвидо Кретино выжимать слезы из камня, но после моих публичных чтений женщины частенько подходят ко мне с покрасневшими, заплаканными глазами.
— Я чувствую, как вы проникаете в сокровенные глубины моей души, — говорят они. — Трудно поверить, что этот текст был написан мужчиной.
В ответ я киваю, улыбаюсь и говорю, что в прошлой жизни — кто знает? — я вполне мог быть женщиной. Иногда я дотрагиваюсь до их запястий, как сделал бы доктор, проверяющий пульс. Запястье — это как раз то место, которое можно трогать без опасения оскорбить незнакомую женщину. Впрочем, эти женщины не считают меня незнакомцем. Мои слова преодолели все преграды между нами. Я знаю этих женщин лучше, чем их знают собственные мужья; а читательницы, со своей стороны, уверены, будто знают меня лучше, чем моя жена.
Жена? О какой жене речь?
Не одних только женщин пробирает до слез мое творчество. Мужчины тоже — те самые мужчины, которые еще вчера сочли бы невозможным присоединиться ко мне, пляшущему этаким козлоногим сатиром в шутовском хороводе жизни, — сегодня качают головами в такт моим словам и смаргивают влагу с ресниц. Я, сам того не желая, дал волю мартышкам, таящимся в подвалах их душ. Энди Уидон был прав: мужчин заводит слово «папочка», а при слове «отцовство» у них начинается спонтанная эрекция. Упомяните об «отцовском праве на общение с ребенком», и они растают, как шоколад под жарким солнцем. Это раньше автор, чтобы взять в оборот читателей-мужчин, должен был заставить
их смеяться и плакать одновременно. Теперь для этого достаточно одного плача. Душещипательность успешно преодолела барьер между полами. А заодно, похоже, разрушила и межвозрастные барьеры. Я вижу, как молодеет моя читательская аудитория. Еще немного, и к моим книжкам потянутся дошколята. Недавно сама Салли Камфорт по знакомству попросила подписать мою новую книгу для ее племянниц.Я не могу объяснить, как мне удается угодить всем. Я вообще уже ничего не могу объяснить.
Например, вот такой парадокс: как получается, что у меня есть читатели, притом что читателей уже не существует в природе. Это все удача, счастливый случай: он превращает черное в белое, он нарушает порядок вещей в твою пользу, он делает тебя исключением из всеобщего правила, притом что всеобщее правило на то и всеобщее, чтобы не иметь исключений. Таким образом, хотя нет никаких причин для того, чтобы читательские группы, оксфэмовские благотворители или книготорговцы, еще недавно не умевшие правильно писать мою фамилию, вдруг воспылали ко мне любовью, они этой любовью пылают, и все тут. Любовь слепа, как и счастье.
Я много путешествую по миру, выступаю перед полными залами и говорю то же самое, что говорил всегда, но теперь залы устраивают мне овации. Не стану врать, заявляя, что могу заполучить любую женщину по своему желанию, — потому что те женщины, которых я действительно желаю, мне как раз недоступны, а все прочие при встрече со мной обычно заливаются слезами и громко прочищают носы, — однако дела мои на этом фронте обстоят совсем неплохо для немолодого мужчины, который когда-то бродил по лондонским улицам, шевеля губами и выдирая волоски из собственных усов. Я до сих пор ревниво отношусь к успехам других авторов, но более всего я ревную к собственному успеху.
Этот успех вызывает у меня сильнейшее раздражение, даром что он мой собственный. «Где он был прежде? — спрашиваю я себя. — Где он был в ту пору, когда я нуждался в нем гораздо больше, а заслуживал его ничуть не меньше?» Если вы годами тянули свою писательскую лямку, а затем вдруг по прихоти судьбы вам выпал счастливый билет, это не повод для щенячьих восторгов. Познайте успех после множества неудач, и горечь воспоминаний об этих неудачах будет лишь усиливаться с каждым новым триумфом. Успех — штука капризная и переменчивая, и только неудача является правильным мерилом всех вещей.
Но никто не может обвинить меня в неблагодарности и грубости. Я улыбаюсь, и мне улыбаются. Я ставлю и ставлю автографы на своих книгах. Внезапно обнаружились два слова, которые нужны всем и которые никогда не бывают лишними: Гвидо Кретино. Я непогрешим. Когда я публично занимаюсь жестокой самокритикой — притом что всякая критика по-прежнему вызывает у меня отвращение, — публика аплодирует моим словам. И разумеется, они не верят в мою искренность, когда я в «Твиттере» выступаю против детективных романов, против смешения жанров, против детской литературы, книг о зомби, комиксов, сентиментальных романов, дебютных романов (с одним исключением), планшетников, супермаркетов (при этом не называя поименно фирмы, продающие мои книги: к чему раскачивать лодку, в которой сидишь?) или интерактивной мобильной дребедени Сэнди Фербера, расходящейся ныне миллионами экземпляров.
— Леди и джентльмены, — говорю я им. — Леди, джентльмены и дети, вы до срока загоните меня в могилу своими овациями.
Они смеются в ответ, понимая, что, если бы мне было суждено лечь в могилу «до срока», я бы уже давно там лежал.
Как Поппи Эйзенхауэр, моя теща.
37. ПРИМЕРНЫЙ МУЖ
Я не буду вдаваться в рассуждения о романе Ванессы. Не потому, что ей завидую, а потому, что она с самого начала решительно запретила мне это делать, ибо я не способен по достоинству оценить данное произведение. Принимая во внимание все сопутствующие обстоятельства, надо признать, что она права.