Время зверинца

А где ты найдешь людей более диких, как не среди евреев?

Я посмотрел на него изучающе. Много ли дикости в этих ребяческих локонах и пейсах? «В ком найти больше дикости, чем в евреях?» Правильнее было бы спросить, в ком этой дикости еще меньше, чем в них. Впрочем, я вполне мог ошибаться — ведь ошибался же я во многих других случаях. Поначалу я решил, что Джеффри втиснул себя в благообразного Иафета, дабы таким образом справиться с диким сумбуром в своей голове. Но что, если все было наоборот: этим шагом он не только не преодолел нечестивое беспокойство, но и поднял его на новый уровень? Нет, он не лицемерил и не притворялся, в этом я его не обвинял; он просто продолжал идти вразнос, только будучи уже религиозным человеком. Разве у нас мало примеров того, как религиозные люди пренебрежительно отзываются о вере, а то и поливают бранью самого Господа? В этом они разительно отличаются от совестливых гуманистов, ограниченных узкими рамками рационального мышления. «Нет», — заявляет такой гуманист и дальше неколебимо стоит на своем. А с другой стороны, мы видим Джеффри-Иафета, который растягивает в улыбке свой влажный рот, возможно насмехаясь не только надо мной, но и над самим собой. Вера содержит в себе и самопародию, а безверие — нет. Как правило, безверие кладет конец всякой неопределенности и двусмысленности. В то время как вера — особенно еврейская вера, насколько я мог о ней судить по романам диких американских евреев, — затевала такие игры сама с собой, какие безверию и не снились. Даже самые благочестивые еврейские праведники в глубине души были хитрецами и манипуляторами.

Подобные мысли до той поры не приходили мне в голову.

Так что спасибо тебе, Иафет.

Означало ли это, что он был прав и я упустил из виду некий важный момент?

Вполне возможно, учитывая, сколько всего я упустил.

— И как твоя новая вера согласуется со всем злом, которое ты причинил мне? — спросил я.

— Не новая, а заново обретенная. Она всегда была тут, всегда тут. Как и у тебя. — Он дотронулся до моей груди и только затем изобразил удивление по поводу самого вопроса. — Зло?

Какое зло я тебе причинил?

— Как насчет моей жены? И ее матери?

— Ох, только не начинай это снова. Я же сознался, что просто хотел тебя подразнить.

— И каким образом бул-тшава…

— Баал-тшува.

Я не дал сбить себя с мысли:

— И каким образом это согласуется с издевательством над родным братом?

— Я тогда был нездоров. Согласен, в ночь твоей свадьбы я позволил себе вольности с твоей тещей. Но меня можно понять — воздух был пропитан любовью, Гершом.

— Ты же был шафером!

— Шафер, теща… это ж была свадьба!

— А что ты говорил о Ванессе?

— Как ты знаешь, наши предки невзлюбили Ванессу. Но я — другое дело. Мне она всегда нравилась. И я никогда не отзывался о ней дурно.

— Нет, отзывался. Ты делал это в разговоре со мной.

Он поправил на затылке свою шапочку.

— Ты же сам говорил газетчикам, что ценишь в людях дикость.

— И потому я должен ценить тебя?

— Нет, не меня — ее. Она реально дикая штучка, тебе далеко до нее в этом плане.

— И это я уже слышал.

— Но не принял во внимание.

— Откуда ты знаешь, что я принимаю во внимание, а что нет?

— Я иногда общаюсь с Ванессой. Она мне звонит. Она позвонила сразу же, как только узнала о моей опухоли.

— И сказала, что я недотягиваю до уровня ее дикости? Может, ты посоветуешь, как следует вести себя в браке с дикаркой?

— Откуда мне знать? Я никогда не был женат.

— И на что она жаловалась?

— Она не жаловалась. Но я уловил это в ее голосе.

— Что уловил? Рвущуюся наружу дикость?

— По голосу вполне можно почувствовать, что человек несчастен, Гершом.

— Да пошел ты с этим Гершомом! И вообще — разве хоть кто-нибудь из нас счастлив?

Неудачный вопрос.

— Я, — сразу ответил он, влажно мне ухмыльнувшись.

На этом разговор и завершился. Из спальни нас позвала проснувшаяся мама. Она обняла Иафета, поправила его ермолку и ущипнула за щеку.

— Хороший мальчик, — сказала она, глядя на меня, но имея в виду его.

Мне она только пожала руку. Писатель хренов, позор нашей семьи.

Отец сидел в постели, очищая грейпфрут; капельницы на сей раз не было. Он никого не узнавал, но казался вполне довольным. И со слюнявым вожделением поглядывал на мамины ноги, торчавшие из-под одеяла.

— Вот, полюбуйтесь на него, — сказала мама и рукой откинула с его глаз жиденькую прядь волос (необычное для нее проявление нежности к отцу). — Кайн айн хорех. [101]

101

Как бы не сглазил (идиш).

40. ТОСКА

Так упустил я важный момент или нет?

Может, я лучше преуспел бы в этой жизни под именем Гершом? «Незнакомая Анна Франк», автор Гершом Аблештейн. «Выбор Мишны Грюневальд», автор Гершом Аблевюрт. «Мальчик в полосатой пижаме от „Дольче и Габбана“», автор Гершом Аблекунст. [102]

Может, я упустил свою дикость заодно со своей еврейскостью?

Едва я добрался до нашего лондонского дома, как позвонил Фрэнсис. Точнее, позвонила Поппи.

102

Аллюзии на дневник Анны Франк, роман У. Стайрона «Выбор Софи» (1979) и роман Дж. Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» (2006). Все три произведения посвящены судьбам евреев под властью нацистского режима.

— Это Гай Эйблман? С вами будет говорить мистер Фаулз.

— Что за шутки, Поппи? — сказал я, узнав голос.

Но через пару секунд в трубке действительно раздался голос Фрэнсиса:

— Мой дорогой, я слышал, ты был нездоров.

— Точнее сказать, я был не в себе, Фрэнсис.

— Сожалею. Но сейчас ты уже в себе? Не составишь мне компанию за обедом? Тут рядом открылся новый ресторанчик.

— Эти ресторанчики сейчас открываются рядом со всеми, — сказал я.

— Есть предложения получше?

Я предложил встретиться в том самом антикварном ресторане, где я в последний раз общался с Мертоном.

— О боже, Гай, там жуткая теснота и кишмя кишит литературный люд.

— Как раз это мне и нужно.

Злачное было местечко, что и говорить. Всего через месяц после самоубийства Мертона там скоропостижно скончалась, не докушав десерт, одна особа, занимавшаяся поставками подростковой литературы во второразрядные супермаркеты. В туалете того же ресторана состоялась резонансная драка между супругом одной сотрудницы издательства и неким итальянским писателем, любовником этой самой сотрудницы. И там же пару дней спустя вывихнул плечо ветеран-репортер, имитируя перед коллегами боевые приемы оскорбленного мужа. В литературных кругах пошли слухи, что это место проклято. Как следствие, его популярность в тех же кругах резко возросла. Для меня это заведение тоже обладало своеобразной притягательностью. Как и многим другим, мне хотелось своими глазами увидеть эксцессы, сопровождающие «развал изнутри» всей нашей книжной системы.

Другой — изначально всего лишь подсознательной — причиной моего выбора было удовольствие наблюдать за мучительными попытками Фрэнсиса втиснуть свои телеса в узкое пространство между столиком от зингеровской швейной машины и изъеденной жучком старинной церковной скамьей.

— Примерно так же, только нравственно, я мучаюсь в последние недели, — сказал я, пойдя в наступление еще до того, как нам принесли меню.

В его внешнем виде произошли существенные перемены: исчезла дурацкая полосатая рубашка навыпуск, зато появился галстук. Этот галстук был мне особенно неприятен. Уж очень он смахивал на подарок от женщины.