Всадники

А время бежало быстро. Уже братья и сыновья Осман-бая соскакивали со своих коней и приветствовали гостей от имени хозяина имения, который, согласно правилам, ожидал на пороге своего дома, чтобы встретить, когда они покажутся, как и положено, в последний момент, гостей самого высшего ранга.

Время шло. Но вот и люди, имевшие привилегию появляться позже других, были уже все на местах. И тут за деревьями послышался тройной клаксон автомобиля. Открытая, широкая и длинная машина огненно-красного цвета выехала из-за деревьев. На заднем сиденье Осман-бай и губернатор провинции сидели по обе стороны от Салеха, почетного гостя. Впереди, рядом с шофером, сидел изможденный и почти слепой старик, одетый в лохмотья: самый почитаемый в Меймене святой человек. А рядом с ним – вождь племени пуштунов, которых великий эмир Абдуррахман, после победы над ними, поселил в степи. У него была мощная шея, могучий торс, кудрявая борода, а на ремне через плечо висело инкрустированное ружье, и черный кафтан перекрещивали от плеча и до колен патронташи. Вплотную за автомобилем подъехала верховая группа, в том числе два личных слуги Осман-бая, секретарь губернатора и еще один пуштун, очень высокий, очень стройный и тоже с ружьем. Глаза его нагло и вызывающе разглядывали все вокруг и, казалось, надсмехались надо всем и надо всеми. Он предоставил своим спутникам кинуться к дверцам красной машины и, хотя был, судя по всему, и сам у кого-то на службе, бросил поводья своего коня саису.

Осман-бай, в одежде и тюрбане из китайского шелка кремового цвета с золотым отливом, величественно вышел из автомобиля. Губернатор Меймены в темном костюме, с серым галстуком и шапочкой из каракуля, тоже с достоинством покинул машину. А вот Салех, едва освободившись от их контроля, вскочил с ногами на сиденье и так стоял, оглядываясь по сторонам. Все видели его прямую фигуру с шапкой из волчьего меха, а на его спине – словно звезду – белую шкурку новорожденного ягненка. Его встретил шепот одобрения, а когда Салех поднял над головой вымпел, выигранный на королевском турнире, шепот перерос в мощный гул. Одним прыжком выпрыгнул он из машины, и высокие каблуки его коротких сапожек утонули в мягких коврах.

Турсуну хотелось плеваться… Турсун переживал за свою профессию. За великую игру, которой отдал всю жизнь. За свою провинцию. Он подумал об Урозе, о его молчаливом гоноре, и ему стало легче. Но и тяжелее… Уроз не пожелал явиться, тогда как хозяин имения был здесь.

Осман-бай обратился к Турсуну с почтением и дружеским расположением:

– Оставайся с нами, наш славный Главный Конюший и прославленнейший из чопендозов… Пойдем попробуем вместе, в прохладной тени, что-нибудь приятное, после чего перейдем к банкету.

Он уселся между губернатором, святым человеком и вождем пуштунов, на ожидавшие их подушки, как раз посередине аллеи деревьев, посаженных к востоку от пруда. Турсун присел возле них. А длинный, худой иностранец со смеющимся нахальным взглядом встал, опершись о дерево за спиной своего вождя с патронташами. Слуги бегом поднесли кислое молоко, пирожные и фрукты. И пока чиновники подходили один за другим целовать плечо Осман-бая, Турсун своими дальнозоркими глазами в отчаянии прощупывал все ряды гостей до последнего.

Так он увидел в глубине Мокки в новой одежде, с рукой, лежащей на плече будущего тестя. Лицо его расплылось в улыбке. «Он мечтал стать чопендозом и, видит Пророк, мог бы им стать, – подумал Турсун. – Хотел убить своего хозяина, чтобы захватить красавца-скакуна и предаться разгульной жизни со шлюхой… и чуть было не добился этого.

А вот теперь все у него устроилось, скоро будет семья, и он всем доволен… Ему хватило одной переделки, чтобы раз и навсегда отделаться от всех своих демонов… А вот Уроз…»

Турсун поймал себя на том, что лица, которые он разглядывал, превратились в сплошную одинаковую массу. Это было помрачением не зрения, а ума. «Как, – спрашивал себя Турсун, – неужели я вдруг захотел для Уроза такой же судьбы: домик, кусочек землицы, жена на кухне, сопливые детишки и смех счастливого дурачка?» Он вспомнил волчью усмешку на неумолимых и ненасытных губах сына и почувствовал, как бальзам гордости за него, попав в его кровь, взбодрил ее, заставил веселее бежать по стариковским жилам. У Уроза никогда не будет обеспеченной старости, безопасной жизни, уюта, тихой норки.

Турсун оперся лбом о кулак. А не за эту ли неистовую жажду жизни он так ненавидел Уроза? Жизни, которую он так сильно любил? Или, может, он всегда любил его? Не желая признаваться себе в этом? И одновременно ненавидел, потому что втайне боялся за себя, опасался, что придется много страдать?

Страдать, как вот в эту минуту?

Ну где же сейчас может быть Уроз? Что он делает?

«Вот он!» – чуть было не крикнул Турсун.

Он выпрямился на подушках, чтобы скорее увидеть его, и тяжело опустил свое тело. Всадник не был Урозом… Просто гонец с посланием. Родственник Осман-бая сообщал, что в последний момент болезнь с сильным жаром помешала ему приехать, и он просит извинить его за то, что он не сможет приехать.

Турсун присмотрелся к теням, отбрасываемым большими деревьями. Они удлинялись и приближались к водной поверхности. Но праздник не должен был начаться раньше, чем берега не покроются тенью и не спадет, таким образом, жара. А до того времени, может быть…

«Лишь бы, лишь бы никто до этого не заговорил об Урозе», – молил бога Турсун.

Словно в ответ на это пожелание – было ли это делом случая или распорядился Осман-бай? – музыканты начали играть. Жаловалась домбра… ворчал бубен… нежно пела флейта… и люди, примолкнув, стали зачарованно слушать. В этой стране, все, к какому бы классу или племени человек ни принадлежал, испокон веков страстно любили музыку. А в тот день ее исполняли люди знаменитые, мастера своего дела, известные на террасах в чайханах, в крытых улочках базаров, во дворах богачей и бедняков, желанные гости везде, как в дни траура, так и в дни праздников. Компанию им составлял один старик, бывший пастух, отличавшийся тонким слухом и отличной памятью.

Турсун слушал главным образом его. В его голосе он слышал шум ветра в высокой полыни и печальные, как дым кочевых стоянок, напевы. На Турсуна уже снизошел покой, на его чувства, на его мысли, на его сердце, когда зазвучала старинная мелодия, самая старая, может быть. Начала ее флейта, подхватила домбра, потом бубен, наконец голос, и она превратилась в песню, песню, которую из поколения в поколение из уст в уста передавали бесчисленные всадники и караванщики и в которой пелось о бесконечных приключениях, случающихся на бескрайних просторах.

И вот сейчас этот старик-пастух, в который раз нанизывал на нить мелодии баллады, рассказы, басни и сказки. Массивная голова Турсуна с лицом, изрытым морщинами, тихо, тяжело раскачивалась в такт мелодии.

Вдруг Турсун почувствовал, что шея его застыла неподвижно и стала, как деревянная. Он уловил в песне имя Уроза. Но этого же не могло быть. Видит Аллах, что этого никак не могло быть. Имя Уроза среди героев легенд! Уроз, увенчанный славой на века. Наверное, это ему, Турсуну, померещилось, наверное, произошел какой-то сдвиг в его сознании, в его мозгу, наверное, он подпал под действие чар…

Но вот он опять услышал имя своего сына… И узнал даже события, про которые говорится в строфах… Возвращение Уроза… его приключения… его справедливый суд. Нет, это у него явно началось безумие… он сходит с ума…

Но почему же тогда губернатор, наклонившись к Осман-баю, тихо говорил ему: «Слух дошел и до города». А Осман-бай отвечал: «Клянусь, это произошло именно так».

При этом ни люди из имения, ни чопендозы из округи не обнаруживали никаких признаков удивления. Некоторые даже, опережая мелодию, заранее декламировали текст, который певец затем напевал!