Всадники
Шрифт:
И слова эти обрели наконец для Уроза тот же смысл, что и для остальных людей.
Где-то уже забрезжил рассвет, когда Уроз добрался до своей лужайки. Перед юртой на корточках сидел человек. Сперва Уроз подумал, что это – старый саис, приставленный к нему. Человек встал, и Уроз по его высокому росту понял, что ошибся.
– Мир тебе, о Уроз! – произнес человек голосом Мокки.
Он прозвучал негромко и без какой-либо интонации.
Уроз ответил так же:
– Мир тебе…
Каждый из них мог заметить смутные очертания находившегося перед ним лица, а иногда и блеск зубов или белков глаз. И все.
Но Урозу вовсе не нужно было всматриваться в черты саиса.
И только теперь, в момент, когда он терял коня, Уроз почувствовал, чем для него стал Джехол. Его сердцем, его душой, его жизнью. Теперь он уже не мог согласиться с таким существованием, при котором ему нельзя будет сколько вздумается гладить гриву Джехола, слышать его ржание, видеть, как меняется цвет его глаз и как в этих глазах отражаются смех, привязанность, мудрость, смелость. На свете были, с одной стороны, все лошади мира, а с другой – он один, Джехол. Его друг, его брат, его спаситель, его дитя. Чего отныне будет стоить день, если в начале его не ляжет ему на плечо эта длинная, благородная голова, если к щеке не прикоснутся эти большие ласковые влажные губы.
Урозу показалось, что по лицу Мокки пробежала наглая улыбка. Он подумал: «Завтра Джехол полюбит его плечо, его щеку». И ему захотелось сразу и умереть, и убить, причем с одинаковой силой.
– Хочешь забрать коня? – спросил он у Мокки.
– Нет, – ответил Мокки.
Уроз схватил его за руку, воскликнул:
– Друг, ты хочешь мне его вернуть?
– Нет, тебе его продать, – сказал Мокки.
Тут расплывчатая тень, стоявшая перед ним, казалось, вдруг обрела вполне определенные, четкие контуры. В голосе чувствовались решимость и упрямство.
– Теперь, когда я познал женщин, – сказал Мокки, – я хочу иметь женщину. Но не такую, как Зирех. Такую, чтобы она была только моей, моей женой. А ты же знаешь, красивые и нетронутые девушки, за которых отвечает отец, стоят дорого.
Уроз отпустил рукав Мокки с чувством непередаваемого отвращения. Женщина, для него женщина была дороже Джехола! Он спросил:
– И какова твоя цена?
– Ты лучше других знаешь, – ответил Мокки.
(В голосе его послышалась странная смесь жадности, издевки и раболепства.) – Вспомни Бамиан.
Бой баранов… сумма, поставленная против коня… Уроз вздрогнул. Как он может? Как он смеет? Огромная тень надвинулась на него. «О Аллах Всемогущий, я вижу, что в лице этого негодного саиса Ты посылаешь мне наказание», – подумал Уроз.
Его молчание напугало Мокки: с его стороны было безумством даже и думать о всех тех афгани. Уроз откажется от сделки. Чтобы его удержать и задобрить, он прикоснулся к его колену и воскликнул:
– Не подумай, Уроз, что я хотя бы одно мгновение имел в виду ту огромную сумму денег. Я же ведь знаю, что ты не бай и не хан, но…
– Сколько? – спросил Уроз.
– О, не так уж и много, – ответил Мокки с неискренним смехом. – Ровно столько…
Уроз увидел, как тот поднял руку, и понял, что он собирается загибать пальцы, сообщая о каждом из своих требований…
– Сколько надо, чтобы заплатить калым, купить дом, как-то начать содержать первое время семью. Понимаешь?
– Сколько? – повторил Уроз.
– Завтра я дам точный расчет, – пообещал Мокки.
– Тогда прочь с дороги! – оборвал Уроз разговор.
И направил Джехола на Мокки так решительно, что бывший саис едва успел отскочить. Однако он все же крикнул Урозу вслед:
– Я к тебе к первому обратился насчет Джехола, поскольку он был
твоим конем… Если мы не сойдемся в цене, то я легко найду покупателя на базаре в Даулатабаде.Уроз въехал в большую юрту верхом и посередине ее спустился на землю. Стоя на одной ноге, он снял с Джехола всю упряжь. Конь тут же лег. Уроз погладил ему лоб, убавил свет в фонаре и вприпрыжку доскакал до своего ложа. Но запах постели был ему неприятен: Зирех, ее кожа… ее пот… ее мучения, полученное ею удовольствие. Уроз вернулся к Джехолу и лег рядом с ним, подложив под голову седло. Конь уже спал.
«Я его переутомил», – подумал Уроз.
От усталости влажные черные пятна на его боках поднимались и опускались слишком сильно и слишком быстро. От затрудненного, неровного дыхания дрожали ноздри. Уроз склонился над ним. Ссадины… запекшаяся кровь – это его рук дело… его плетки. Он прошептал:
– Спи, отдыхай, красавец мой… Завтра тебе воздадут все почести, достойные принца, достойные тебя… Завтра ты получишь…
Уроз закрыл глаза и поудобнее положил голову в седле. Завтра… Мокки… деньги. Какие деньги? У него нет ни одного афгани… Он жил на средства отца. Контракт на бузкаши следующего сезона? Кто же станет заключать контракт с калекой? Уроз заскрипел зубами. Он вспомнил о пачках афгани, которые по его приказу Зирех обратила в пепел… Так как же тогда… Джехол на аукционе? Ни в коем случае! Скорее зарежу Мокки. Да, зарежу эту собаку. А потом? В тюрьму… А Джехол… Джехол… один на свете.
Уроз придвинулся к животу коня, скрючился у него между ног. Но даже так не смог заснуть ни на минуту.
В урочный час Турсун начал цепочку мучительных процедур, которые делали из разбитого старика-ревматика величественного начальника барских конюшен. Он еще не завершил один из первых этапов, – когда ноги уже были спущены с чарпая и касались земли, а ладони упирались в трости, чтобы оторвать от матраса остальную часть тела, – как за дверью вдруг послышался странный шум. Сначала умоляющий голос Рахима:
– Не входи, умоляю, не надо. Даже тебе нельзя. Никому. Никому.
Разгневанный голос Уроза отвечал:
– Отцепись, отпусти мой кафтан, бача. Отойди, а то, клянусь Пророком…
Турсун почувствовал, как кровь прилила ему к лицу, отчего лицо утратило свое обычное сдержанное выражение и исказилось от панического страха. О Аллах! О Всемогущий! Оказаться застигнутым в таком состоянии, позволить увидеть то, что он хранил в глубочайшей тайне! Предстать – хуже, чем голым, – в длинной ночной рубашке, без чалмы, взлохмаченным, наполовину парализованным, сидящим на краю чарпая с лежащими на нем вперемешку помятыми, скрученными, скомканными простынями и одеялами, вцепившимся обеими руками в эти инвалидные подпорки! О Всемилостивейший, выставлять напоказ свою старость и свое отвратительное бессилие! И перед кем? Перед человеком, которому как никому другому из живущих нельзя показываться в таком виде! Перед Урозом, своим сыном!
Из прихожей послышались шум ударов и стоны Рахима: «Руки… О, мои руки!» Ручка двери скрипнула.
«О, Всемогущий», – взмолился Турсун. Он предпринял чудовищное усилие, пытаясь оторвать от проклятого ложа массу своего тела, чтобы бросить ее к двери, к этой деревянной створке, которая сейчас была его единственной защитой, его щитом, его спасением, чтобы не дать двери открыться. Но тело его не послушалось. Дверь распахнулась. Вошел Уроз.
Щеки и лоб Турсуна залила фиолетовая краска бесчестия, кровь забилась в висках и сделала совсем синими жилы у него на шее. Он попытался было закрыть лицо руками. Но не закрыл. Кровь так же быстро отхлынула, как и бросилась в голову. Грудь задышала ровнее. Сердце стало биться нормально. «Почему, о Всевышний и Мудрейший, почему?», – спрашивал себя Турсун. Ответ пришел из прихожей, где закрывавший дверь Рахим жаловался: