Всадники

* * *

Когда они отъехали подальше от имения, перед ними на востоке открылась степь, такая бесконечная, что впору закружиться голове. И тогда Турсун пригнулся к трепещущей холке коня и прямо в ухо ему издал переливчатый, пронзительный и такой долгий крик, что он, казалось, заполнил собой все пространство до горизонта и даже дальше, сотрясая небо и землю.

Конь рванул вперед и понесся, как бешеный. Турсун был готов к этому. Этого он и хотел.

Вот это была скачка! Никогда прежде Турсуну не удавалось добиться такой стремительности. Тысячи раз скакал он галопом по этим местам. Но то было привычное исполнение своего долга, своего права. А на этот раз он скакал вопреки своему возрасту, вопреки своему утратившему гибкость телу, и это была скачка, посланная ему самим небом, Аллахом. Судя по всему, последняя: чудеса на то они и чудеса, чтобы не повторяться. И коль скоро это была последняя скачка, она стала самой прекрасной в его жизни, самой драгоценной.

Из-под копыт поднимался горький запах полыни, настолько пьянящий, что в нем смешались все остальные ароматы степи, которыми дышал Турсун на протяжении многих-многих лет. Встречный, идущий от самого горизонта ветер, казалось, обдавал его лоб свежим дыханием всех утренних зорь, которые он видел в своей жизни.

Зубы его крепко сжимали кожаное плетение нагайки, рукоятка которой болталась возле его плеча. Заслуженная нагайка. Более древняя, чем он сам. Единственный подарок отца, с медной отделкой, более толстая и более жесткая, чем нынешние со свинцовыми шариками, более крупными, чем делают теперь, на конце каждого ремешка. В твердой от времени коже Турсун узнавал вкус столько раз ее орошавших пота, пены и крови.

«Ты уйдешь со мной в могилу, – думал Турсун. – Ну а пока, раз уж выдалось такое утро, такой праздник, то пой, моя дорогая, пой, моя жестокая нагайка».

Выхватив из зубов плетку, он взмахнул ею над головой, к светлому небу. Опускать ее не понадобилось. Одного свиста оказалось достаточно. Конь и так ускорил свой галоп.

– Вот видишь, видишь, – кричал Турсун. – Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.

Он слегка коснулся ремешком бока лошади. Потом еще и еще, и еще раз. И при каждом прикосновении – полуласке-полуугрозе – бег скакуна набирал бешенство, набирал безумие.

«Словно горный поток… словно молния… словно орел… словно молодость», – думал Турсун, щекой прижавшись к шее коня. Лицо его было мокрым от пены, слетавшей у того с губ и ноздрей. Турсун беззвучно смеялся. Потом сжал зубы. Словно горный поток… но поток уносит деревья и подмывает берега… молния сжигает кишлаки… орел нападает на добычу… Молодость летит в будущее… А он, старый безумец…

Далеко справа показалось что-то вроде дыма. Туда и направил Турсун своего скакуна. Скоро они достигли облака пыли. Это двигалось стадо овец, а с ним три пастуха в лохмотьях и две лохматые собаки.

Кто принял решение? Молодой жеребец, только что натренированный для бузкаши, или старый наездник, отлученный от игры, в которой он был легендой. Так или иначе, но ржание лошади и улюлюканье всадника раздались одновременно, когда они бросились на перепуганное стадо.

И хотя нападение было таким лихим, что все стадо закрутилось вихрем, жеребец не поранил ни одной овцы. А Турсун сумел выбрать момент, чтобы, оторвавшись от седла, наклониться к самому крупному барану и схватить его за шею.

Когда же он выпрямился, острая боль вдруг огненным кольцом обхватила поясницу, и ему даже показалось, что он не закончит свой маневр. Однако он все же вернулся в седло, вернулся на полном скаку, с нагайкой в зубах и добычей в руке.

Горный поток… молния… орел… молодость… Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.

Придерживая барана у холки коня, Турсун галопом вернулся к стаду, постарался его собрать и успокоить сбившихся в группки перепуганных мохнатых овец.

Пастухи лежали, распластавшись на земле, лицом вниз, зарыв голову в траву. Зато обе собаки, опьянев от злобы, с покрасневшими от ярости глазами, явно решившие так это дело не оставлять, все кидались и кидались на Турсуна. А он обращался с ними так, как обращался бы с двуногими противниками, осыпал их бранью, дразнил, размахивал бараном то слева, то справа перед их оскаленными мордами, всякий раз вовремя отдергивая его. Жеребец делал обманные движения, крутился, лягался. А Турсун беззвучно радостно смеялся. Вдруг он почувствовал, как щиколотку что-то схватило и укололо. Одной из собак удалось укусить его. Турсун взмахнул плеткой, и свинцовый шарик на конце хлыста ударил псу прямо между глаз. Собака рухнула навзничь.

Турсун поднял коня на дыбы над пастухами, прижавшимися к земле, швырнул барана вниз так, что у того захрустели переломанные ноги, вытащил из чапана деньги и трижды кинул их из горсти на головы несчастных чабанов, прокричав:

– Это за барана! Это за собаку! Это за страх!

И поскакал галопом к востоку.

Блеянье перепуганного стада стало ослабевать и наконец затихло. Когда вокруг восстановилась тишина, Турсун перевел коня на рысь, потом на шаг…

Он потрогал рукой, еще сохранявшей запах бараньей шерсти, взмокшие от пота щеки и лоб. Провел рукой по затылку. Пальцы его коснулись растрепавшейся ткани. «Моя чалма», – мысленно сказал себе Турсун. Важнейшая часть одеяния, призванная подтверждать достоинство человека, оказалась в полном беспорядке, что было совершенно неприлично.

Он на мгновение увидел себя таким, каким увидели его пастухи: седовласым мужчиной, напавшим на мирное стадо и играющим в бузкаши с двумя голодными псами. «Старый придурок», – подумал Турсун. И еще подумал: «Мне бы следовало устыдиться такого неприличного поведения». Тем не менее он спокойно ехал дальше по степи. Старый – это точно. Придурок – возможно… Но зато какая победа над самим собой!

Турсун погладил взмыленную шею коня. Рука его хотела и умела передать радость. Жеребец тихо заржал. Турсуну этот ответ был понятнее человеческой речи: «Хвала тебе, спасибо тебе за все, что ты сделал со мной сегодня, – говорил ему конь. – Я твой раб, и я люблю тебя…». Турсун протянул вперед руку и твердыми, как рог, ногтями, несколько раз провел между глаз коня. Радостная дрожь пробежала по блестящей от пота шерсти. «Конечно, он не стоит моего Джехола, – подумал Турсун, – но в то же время он и не так уж далек от него». Странное чувство испытывал он к этому коню. Первый Джехол был для Турсуна словно брат. Следующих он воспринимал как своих сыновей. А этому жеребцу – молоденькому, свежему еще, еще зеленому в большой игре, но уже участнику и свидетелю сегодняшнего триумфа – Турсун улыбался, как дед внуку. Медленно ехали они по бескрайней полынной степи под полуденным солнцем.

И тут он увидел в степи домик.

Он сразу узнал его. То был привычный ориентир, очень ценный для тех, кто проводил большую часть времени в этой однообразной степи, – для всадников, пастухов, кочевников. Но для Турсуна этот домик был больше, чем ориентир. С высоты его крыши, куда он взлетел однажды благодаря чудесному прыжку своего коня, он когда-то дразнил лучших чопендозов трех степных провинций. До сих пор люди продолжали говорить и слагать песни об этом славном подвиге.

Обычно, когда Турсун проезжал неподалеку от этого дома, от этого загона для скота, он отворачивался от него. Всадник, каким он стал теперь, не имел ничего общего с всадником той поры. Но в это волшебное утро Турсун устремил свой взор прямо на крышу глинобитного дома. Чопендоз, который сейчас ленивым шагом направлял своего коня, мог без сожаления и без стыда вспомнить о том, другом чопендозе. Они были равны. Он был одновременно и тем, кто медленно подъезжал к дому, и тем, кто там, на крыше, вздымая коня на дыбы, оскорблял стаю беснующихся в бессильной ярости противников. Турсун вновь ощутил радость и гордость, владевшие им тогда. Он вспомнил поднятые к нему лица, искаженные злобой и завистью. Слышал брань и проклятия в свой адрес. А над всем этим гвалтом, пронизанным ненавистью, звучал, как тогда, молодой, чистый голос, вибрирующий от преданности, гордости и беспредельной дружбы.

– Отец, – кричал этот голос, – чем я могу тебе помочь?.. Отец, отец, ты мной доволен?.. Отец…

И, как тогда, Турсун почувствовал удивительную радость, наполнившую ему грудь, и прошептал:

– Уроз… сын мой… мальчик… мой малыш…

Вдруг конь остановился. Уши его затрепетали. Никакой видимой причины для беспокойства не было. Кругом была выжженная южным солнцем степь. Ни малейшего дуновения ветра, ни движения в сухой траве. В небе ни ястреба, ни какого-либо другого хищника. И сам Турсун тоже не мог ничем напугать лошадь. Колени, каблуки, плетка были неподвижны. Поводья по-прежнему мирно лежали на холке. Но инстинкт коня отличается большей тонкостью, чем грубый язык жестов. Дыхание его стало короче… мускулы напряглись… Не было больше мира и дружбы в его теле, этого составлявшего единое целое с телом человека.