Всадники
Шрифт:
Один из пастухов встал на ноги, встал, как пружина, не прикоснувшись пальцами к земле. Он был старше остальных. Сухой, поджарый. Весь из нервов. Седая голова, седые усы. Но брови, сросшиеся над орлиным носом, были гладкими и блестящими, без единого седого волоса, словно нарисованными несмываемой черной тушью. Эти брови делали взгляд его удивительно живым и проницательным.
– Садись к нашему огню, – пригласил он…
И остановился, увидев искалеченную ногу Уроза. Взял Джехола под уздцы, отвел его к своей, меньшей юрте, снял Уроза и положил на землю.
– Мой саис
– Не волнуйся. Ими займутся, как и твоим конем… – сказал старший из пастухов. – Слугой у тебя будет мой младший сын, Кадыр.
– Кого мне благодарить за все благодеяния, о, первый оказавший мне гостеприимство в степи? – спросил Уроз.
– Меня зовут Мезрор, я сторожу часть стада Бехрам Хана, – ответил старейшина пастухов.
Он принес седло Джехола, унес свое и пошел за фонарем. Когда вернулся, ноздри его сморщились. Юрту наполнил отвратительный запах гниения. Седовласый старец с черными как смоль бровями хотел было дать совет Урозу. Но ограничился лишь тем, что убавил огонь в фонаре и вышел, пожелав спокойной ночи.
И полог юрты опустился.
Но вскоре полог юрты поднялся.
Сын Мезрора принес Урозу чай, лепешки и рис. Уроз отодвинул еду и стал с жадностью пить. Мальчик не спускал с него умных, живых, нетерпеливых глаз. Но вел он себя так же сдержанно, как и его отец. Когда Уроз напился, мальчик сел, скрестив ноги, возле фонаря. Тишину нарушил Уроз. Он спросил:
– Ты видел моих слуг?
– Видел, – утвердительно кивнул головой Кадыр. Он хотел ограничиться этим ответом, но не выдержал, быстро повернул голову к Урозу, и вся серьезность, которую он собирался выдерживать, исчезла от улыбки, озарившей его лицо.
– И мула тоже видел, – воскликнул Кадыр. – Он большой и сильный. Но, клянусь Пророком, я хотел бы иметь твоего коня. Какой жеребец! Он хоть и грязный, что просто страшно, но видно что…
Он внезапно умолк и опустил голову. Он обещал Мезрору не приставать к больному гостю с разговорами. Но Уроз сам спросил:
– А что они рассказали?
– Что смертельно устали и проголодались, – ответил мальчик. – Больше ничего. Наверное, они уже спят в большой юрте.
– Ладно, – сказал Уроз.
И охотники, и дичь по обоюдному молчаливому согласию решили ничего не рассказывать.
– Очень хорошо… – прошептал Уроз.
Но кто был охотником и кто – дичью? Теперь Уроз уже не знал. Мысли его путались… Воздух в юрте был тяжелый и смрадный. Хотелось спать, но эта духота и вонь… Шея оперлась о седло, и он открыл глаза. Инстинкт самосохранения запрещал ему поддаваться этому оцепенению. Оно было какое-то недоброе, в нем отсутствовала откровенная простота сна, зато чувствовалось нечто скрытное, вязкое, как тина в топком болоте. Не покой его ждал, а погружение на дно.
«Яд от гниения захватывает меня все больше и больше, – думал Уроз. – Если он усыпит меня, я сгнию до конца…»
Но как он ни старался, ресницы то и дело слипались. Его начало охватывать безразличие: жизнь ли… смерть ли… поражение… слава… Он опять открыл отяжелевшие веки. Собрал все силы. Но он чувствовал, что еще раз ему это сделать не удастся…
– Кадыр, – прошептал Уроз, – прибавь огня в фонаре, поставь его мне на живот и позови
отца.Скоро пришел Мезрор. Уроз видел только смутные очертания, только смутный контур лица пастуха. Веки его покраснели, глаза затуманились слезами от долгого смотрения на яркий огонь фонаря.
– Чем я могу тебе помочь? – спросил Мезрор.
– Осмотри рану, – попросил Уроз.
– Я видел… Ее уже ничто не скрывает, – сказал Мезрор.
– Ну и как? – спросил Уроз.
Взгляд пастуха еще раз скользнул по отвратительному месиву, состоявшему из болтавшегося на сломанной ноге черно-синего распухшего, оголившегося мяса, обрывков тряпок, прилипших к углублениям в ране, торчащих, проткнувших кожу острых обломков костей.
– Старое и очень обильное нагноение, – сказал Мезрор.
– Ну и как? – повторил Уроз.
– Если хочешь жить, то надо этой же ночью отделаться от ноги, – был ответ Мезрора.
– Возьмешься? – спросил Уроз.
Старик сильно сморщил лоб, так что брови от белой шевелюры отделяла лишь узкая полоска кожи. Он ответил:
– Я столько раз лечил животных, что, надеюсь, смогу помочь и человеку.
– Но чтобы никто не знал, – сказал Уроз.
– Только сын мой, а за него я ручаюсь, – пообещал Мезрор.
– Начнешь сейчас? – спросил Уроз.
– Нет, – ответил Мезрор. – Сначала проверю, что в той юрте все крепко спят.
– Отодвинь фонарь, – попросил Уроз.
Невидимый ему фонарь, стоявший по другую сторону седла, наполнял юрту ровным и слабым светом. Теперь ни снаружи, ни внутри него ничто не мешало Урозу расслабиться, предаться сну, которому он так сопротивлялся. И он погрузился в забытье, словно в пучину каких-то мутных вод.
Время от времени сквозь окружавшую его муть пробивались, почти доходя до его сознания, разные ощущения: позвякивание металла… странный жар… запах жира… Вдруг словно огонь коснулся его ресниц, а на лицо упал водопад холодной воды.
Выпрямив торс, сжимая пальцами плетку и кинжал и ничего не понимая, Уроз увидел перед собой яркое пламя фонаря, а над ним – орлиный нос крючком. Уроз провел рукой по лицу. Оно было все мокрое.
– Пришлось оросить немного, – сказал Мезрор. –
Ты никак не просыпался.
Уроз закрыл глаза, вновь открыл. У его изголовья Кадыр рвал на полосы чистую рубаху. У его ног, на раскаленной жаровне, стоял пузатый котел. Возле жаровни лежали топорик и длинный нож. Взгляд Уроза остановился на блестящем металле и сверкающем лезвии отточенных инструментов. Он выпустил из рук свое оружие и быстрым жестом, опередившим движение его мысли, прикрыл ладонями рану. И так же быстро убрал их. Естественная реакция стыда вернула его к нормальному восприятию самого себя и окружающего мира.
Голова его опустилась обратно на седло. Он скрестил руки на груди и сказал:
– Клянусь Пророком, я готов.
– Пока еще нет, – ответил глава пастухов.
Он порылся в кармане чапана и вынул оттуда длинную, тонкую, прочную веревку.
– Приподымись, – кивнул ему Мезрор. – Я должен тебя привязать.
Уроз выпрямился, опять с кинжалом в руке, и свистящим шепотом проговорил:
– Никто… никогда… кровью своей клянусь.
Мезрор спросил у сына самым мирным голосом: