Все кошки смертны, или Неодолимое желание

У меня не было времени на ходу внимательно знакомиться с экспонатами. Но уже в первом зале в глаза бросилась скульптурная группа, очень правдоподобно изображающая античного императора Калигулу в тигриной шкуре. Посредством толстенного удава, игравшего, по-видимому, у древних римлян роль современного вибратора, сладострастно скалясь, он то ли насиловал, то ли (черт их разберет!) уестествлял по взаимному согласию патрицианку в почти ничего не прикрывающей изодранной в клочья тунике.

Следующий раздел был посвящен более поздним временам. На переднем плане имел место, согласно пояснительной табличке, «первый содомический опыт будущего знаменитого писателя, основателя садизма Донасьена Альфонса-Франсуа графа де Сада (1740–1814)». Описывать я его, пожалуй, постесняюсь.

А в третьем зале, относящемся уже к нашим временам, действительно обнаружилась Алиса Игоревна. Она ждала меня на фоне знаменитого Чикатило, зверски насилующего искромсанного ножом мальчика: бедняжка истекал кровью на искусно воспроизведенной полянке в прижелезнодорожной лесополосе. И следовало отметить, что внешние данные директора музея были под стать здешней тематике.

Четвертая веточка семейки, с представителями которой судьба свела меня на протяжении последних суток, как и все предыдущие, была абсолютно ни на кого из ныне здравствующих родственников не похожа. Передо мной стояла рослая, почти вровень со мной, пышнотелая брюнетка с полноватыми, но при этом длинными красивыми ногами. Ноги эти казались еще длиннее от того, что расстояние между обрезом коротенькой черной кожаной юбки и краями таких же черных кожаных сапог на немыслимых каблуках достигало максимума. Солидный бюст рвался из выреза туго перетянутого на талии жакета, как свежая квашня из-под спуда.

Почему-то она довольно тяжело дышала, словно ей только что пришлось преодолеть подъем по крутой лестнице, а на ее красивом, но каком-то крупногабаритном лице еще не успели высохнуть капельки пота. Тем не менее на нежданного посетителя она смотрела с улыбкой, которую можно было в первом приближении признать вежливо-приветливой. Однако оказавшись с ней лицом к лицу, я уже не был столь в этом уверен: улыбочка скорее смахивала на профессиональный оскал. Алиса Игоревна легонько похлопывала себя по крутому бедру какой-то тонкой гибкой тросточкой типа указки экскурсовода.

– Так вас направил ко мне старый греховодник? Надеюсь, еще при жизни?
– с легкой усмешкой произнесла она без всякого почтения к недавно почившему в бозе отчиму.
– О мертвых ничего или хорошо, но папенька не любил утруждать себя деталями: вам известны условия?

У меня заныли зубы. Что за чертову профессию я себе выбрал!

– Условия - чего?
– пытаясь придать себе вид простодушной веселости, но с нехорошим предчувствием в душе переспросил я, до последнего оттягивая момент истины.

Лицо у Алисы напряглось, и даже указка, показавшаяся мне теперь больше смахивающей на стек для лошадей, перестала постукивать по ее бедру.

– Вы как будто отрекомендовались от Шахова? — холодно уточнила она.
– Сказали, что были знакомы с ним… Так или нет?

Алиса не договорила, теперь глядя на меня из-под сурово насупленных бровей пристально-изучающе, как на застигнутого на месте преступления.

– Но я действительно был с ним знаком!
– пожал я плечами, уцепившись за последнее слово.
– Еще со времени его работы в школе. А теперь видите, как случилось: ваша э… сестра Людмила Игоревна пригласила меня помочь в расследовании. И вот теперь я решил…

У меня с самого начала не было оснований рассчитывать на восторженный прием, когда моя маленькая хитрость будет разоблачена. Но последовавшая на мои слова реакция превзошла все ожидания.

– Вон!
– произнесла Алиса тихо и зловеще, даже не пожелав дослушать, что именно я решил.

Потом зло пробормотала вроде бы себе под нос, но вполне отчетливо:

– Кретины! Боже, какие кретины!

И тут же повторила громче, да так, что в конце едва не сорвалась на визг:

– Вон! Музей закрыт! Вон! Вон!

Я повернулся и почти побежал.

Не вызывало сомнений, что если я останусь на месте и попытаюсь сказать еще хоть что-нибудь, закипающая на глазах ярость перейдет у этой музейной работницы в припадок неконтролируемого бешенства. Это уж никак не обещало кончиться добром. С одной стороны - при наличии у нее в руках стека для нахлестывания лошадей. А с другой стороны - той, куда меня этим стеком погонят, гамадрила с фокстерьером.

Не помню даже, как я вылетел наружу: сам или мне все-таки помогли. Помню лишь, что через весь город до неблизкой психлечебницы катил в состоянии легкой эйфории, которая бывает, когда только-только переживешь счастливое избавление от серьезной опасности.

Но ощущения легкости бытия мне хватило как раз до сумасшедшего дома.

5

Монастырский забор вынырнул из-за березового мыска в точности по описанию - через три километра после съезда с шоссе на узкий, петляющий между картофельными полями проселок. Высокая кирпичная стена местами обветшала и позеленела, но все еще выглядела, как положено, сурово и мрачно. И только ворота, к которым меня в конце концов привела потрескавшаяся от жары асфальтовая лента, были явно другого поколения: глухие, сваренные из листового железа, крашенные суриком, с огромным висячим замком.

Справа в стене имелась тоже цельнометаллическая, но в данный момент отворенная настежь калитка. Рядом с ней к кирпичной загородке прислонилась в теньке неведомо как оказавшаяся в таком месте длинная парковая скамейка с чугунными поручнями. На ней, закинув ногу на ногу, развалился с прилипшей к нижней губе сигаретой представитель здешнего медперсонала: маленький, давно небритый дедок в грязно-белом халате на голое волосатое тело.

Пыль, в обилии поднятая моим «гольфом», еще стояла в воздухе, когда я выбрался наружу. А медперсонал, окинув визитера и его автомобиль привычно-оценивающим взглядом на предмет чего-нибудь содрать, уже осклабил в подобострастной ухмылке прокуренную искусственную челюсть и поинтересовался:

– На посещение прибыли или как? У нас день-то нынче не приемный…

Да что ж такое: везде у них нынче неприемные дни!

– Или как, - отрезал я, решительно направляясь к калитке.

Но едва оказавшись по ту сторону забора, вздрогнул от неожиданности, а все тело мгновенно покрылось гусиной кожей: из распахнутых окон ближайшего ко входу мирно утопающего в зелени одноэтажного корпуса выпало похожее больше на звериное, чем на человечье, поскуливание. Негромкое, тоскливое и надрывное, резко оборвавшееся на самой верхней ноте, словно захлопнутое огромной ладонью.

Переведя дыхание, я двинулся дальше по аккуратно посыпанной песком дорожке.

По телефону мне велено было не пугаться и не удивляться: в этой расположенной недалеко от Москвы психиатрической лечебнице содержались люди хоть в основном тяжело и неизлечимо больные, но признанные не опасными. Те, кого врачи уже сочли возможным перевести из строгой изоляции на полу-санаторный режим.

Тем не менее посетить сию юдоль печали меня заставили не здешние вынужденные затворники. Сегодня утром я договорился о встрече с главным врачом этого медучреждения Ядовым - при том, заметьте, что еще несколько часов назад даже не подозревал о его существовании. Но прошедшая ночь добавила мне много разнообразных знаний. И вот теперь я брел по затененным вековыми липами дорожкам приюта умалишенных, с опаской поглядывая по сторонам: не вцепится ли мне в яремную вену какой-нибудь расконвоированный упырь.