Все люди смертны

Вдруг барабан умолк. Раздался звук шагов, появился человек; он улыбался, но был бледен, так же бледен, как и Арман. Губы его пересохли; под лентой-триколором, пересекавшей его грудь, сильно билось сердце. Рядом с ним шел Лафайет. Арман медленно поднимал руку, но я сжал его запястье.

— Бесполезно, — сказал я. — Я разрядил его.

В зале поднялся мощный гул, это был голос моря, ветра, вулкана; человек прошел мимо нас; я сильнее сдавил руку Армана, и она стала совсем влажной. Я завладел револьвером. Он повернулся ко мне, и щеки его покрылись слабым румянцем.

— Это измена, — сказал он.

Он шагнул к двери и бегом спустился по лестнице. Я выбежал вслед за ним. Люди на площади размахивали трехцветными флагами, кое-кто еще выкрикивал: «Да здравствует Республика!» — но большинство молчало; люди пристально смотрели на окна ратуши и были в нерешительности. Арман сделал несколько шагов и, как пьяный, вцепился в уличный фонарь, ноги его дрожали. Он плакал. Он плакал потому, что потерпел поражение и остался жить. Антонио лежал на постели с дырой в животе, он умирал и был победителем, он улыбался. Вдруг послышались выкрики: «Да здравствует Лафайет! Да здравствует герцог Орлеанский!» Арман поднял голову и увидел, как на балконе ратуши герцог и генерал обнимаются, накинув на себя трехцветное знамя.

— Он нас предал. — В голосе Армана не было гнева, в нем слышалась большая усталость. — Вы не имели права, это был наш единственный шанс!

— Это было бы бессмысленным самоубийством, — сухо сказал я. — Что такое герцог? Ничто. И смерть его ничего не изменит. Буржуазия решила подтасовать карты в этой революции, и ей это удастся, поскольку страна еще не созрела для республики.

— Послушайте, что они кричат! — сказал Арман. — Они дали себя одурачить как малые дети. Неужели никто не откроет им глаза?

— Да и вы ребенок, — ответил я, коснувшись его плеча, — если вы полагаете, что трехдневной смуты довольно для воспитания нации.

— Они хотели свободы, они пролили за нее свою кровь.

— Да, они пролили свою кровь, — кивнул я. — Но знают ли они за что? Они и сами не понимают своих истинных устремлений.

Мы вышли на набережную Сены; Арман шагал рядом со мной, опустив голову и устало передвигая ноги.

— Еще вчера победа была в наших руках, — вздохнул он.

— Нет, — возразил я. — Вы не могли победить, потому что вы не сумели бы воспользоваться успехом. Вы не были к этому готовы.

По течению плыл белый стихарь, надутый ветром. У пристани покачивалось судно с черным флагом, к нему шли люди с носилками и опускали их у кромки воды; от носилок к толпе, молчаливо навалившейся на парапет моста, поднимался запах — это был запах Ривеля, римских площадей, полей битвы, запах побед и поражений, он был таким пресным после красного сияния крови. Они сложили трупы в кучу на палубе и накрыли их соломой.

— Значит, они погибли напрасно, — сказал Арман.

Я смотрел на золотистую солому, под которой гнило человеческое мясо, нашпигованное личинками червей. Они погибли за человечество, свободу, прогресс и счастье, погибли за Кармону, за империю, за недоступное им будущее; они умерли, поскольку они всегда рано или поздно умирают; они погибли напрасно. Но я не произнес тех слов, которые роились у меня в голове: я научился говорить нужные им слова.

— Они погибли за будущую революцию, — сказал я. — За эти три дня народ понял свою силу; сегодня он еще не умеет ею пользоваться, но завтра научится. Он научится, если вы займетесь подготовкой этого будущего, вместо того чтобы обрекать себя на бессмысленные муки.

— Вы правы, — ответил он. — Республика нуждается не в мучениках. — Он какое-то время стоял, облокотившись на парапет и глядя на погребальное судно, затем отвернулся. — Хочу зайти в редакцию.

— Я пойду с вами.

Мы свернули с набережной. На углу какой-то человек собирался приклеить на стену плакат. Жирные черные буквы складывались в слова: «Герцог Орлеанский не Бурбон, он Валуа». Дальше по улице на заборе болтались обрывки республиканского манифеста.

— Мы ничего не можем! — воскликнул Арман. — А вчера могли все!

— Терпение, — сказал я, — у вас вся жизнь впереди.

— Да, благодаря вам. — Он слабо улыбнулся. — Как вы догадались?

— Я видел, как вы заряжали револьвер. Ваши намерения были мне очевидны.

Мы пересекли улицу, и Арман задумчиво посмотрел на меня:

— Не понимаю, почему вы относитесь ко мне с таким участием?

— Я уже говорил вам, что очень любил вашу мать; потому и вы стали мне дороги.

Он промолчал, но, когда мы проходили мимо стеклянной витрины, пробитой пулями, он остановил меня и спросил:

— Вы никогда не замечали, что мы с вами похожи?

Я посмотрел на два отражения: на это неменяющееся лицо, много веков принадлежавшее мне, и на его молодое лицо с пылающим взором, обрамленное длинными черными волосами и коротко остриженной бородкой; носы у нас были очень похожи: носы Фоска.

— Что это вам в голову взбрело?

Он замялся:

— Я скажу вам позже.

Мы подошли к зданию, в котором находилась редакция газеты «Прогресс»; кучка людей в лохмотьях ломилась в закрытую дверь, изо всей силы налегая на нее плечом. Они кричали: «Мы расстреляем этих республиканцев!»

— Вот идиоты! — вздохнул Арман.

— Пройдем через заднюю дверь, — предложил я.

Мы обогнули квартал и постучали; открылось окошко, затем приотворилась дверь.

— Скорее входите, — сказал Вуарон.

Рубашка на его взмокшей груди была расстегнута, он сжимал ружье.

— Уговори Гарнье уйти. Они убьют его.

Арман взлетел по лестнице. Гарнье сидел в редакции за столом, его окружала группа молодых людей. Безоружных. С улицы доносились глухие удары и угрозы.

— Чего вы ждете? — спросил Арман. — Бегите через заднюю дверь.

— Нет. Я хочу встретить их лицом к лицу, — ответил Гарнье.

Ему было страшно. Я видел страх в углах его рта и в судорожно сжатых пальцах.

— Республике не нужны мученики, — сказал Арман. — Зачем напрасные жертвы!