Все мои уже там

Мне очень хотелось выпить. Первая мысль у меня была пойти в дом да и выпить граммов двести виски одним махом. Потом я подумал, что, кажется, знаю, где теперь Обезьяна. Я подумал, что он просто вернулся в Интернет, туда, откуда и пришел. Я подумал, что люди, подобные Обезьяне, самозарождаются в Интернете, как мыши в мешках с крупой. Поначалу из человеческих признаков у них есть только аватар и никнейм. Но они умеют говорить под прикрытием никнейма и от имени аватара. И они говорят. Они там у себя в Интернете говорят, не зная боли, не ведая сомнений и страха, не испытывая жалости. Чем безжалостнее их речи, тем быстрее растет число их читателей. Это новая форма материализации, если хотите: ежели у твоего блога триста тысяч посетителей ежедневно, то ты уже вроде как и человек. Люди, подобные Обезьяне, не очень заботятся даже о монетизации этой своей популярности: им не нужны деньги, они не хотят ничего продавать. Они едят эту свою интернетную популярность в чистом виде, как космонавты едят чистый белок из тюбиков и чистые витамины в таблетках. Когда они смеются, их смех состоит из двоеточия и скобочки —:) – вот так. Когда они грустят, их грусть состоит из двоеточия и скобочки, повернутой в другую сторону. Они не болеют. Они только застывают ненадолго, если завис сайт. Они не умирают. Они живут вечно. Я подумал, что они живут вечно в этом своем электронном аду, где-то на сервере, который компания Гугл спрятала на дне Атлантического океана.

Я так подумал, поднялся с земли, хлопнул по плечу Толика, подошел к Ласке и протянул ей руку, чтобы помочь встать.

– Пойдемте, – сказал я. – Чего на земле-то сидеть? Вам и нельзя.

И тут только у меня в памяти всплыла фотография смеющейся Натальи, украденная Обезьяной из моих архивов. О господи, подумал я, она же умерла, я же должен ехать.

Ласка взяла мою руку и стала подниматься неловко, как это делают беременные, переваливаясь через бедро. Я держал ее тоненькую руку и думал, что мне нельзя теперь пить. Надо ведь сесть за руль. Я думал, что вот отведу сейчас Ласку домой и уеду. Сколько дней назад умерла Наталья? Не меньше недели. Не меньше недели Обезьяна, никуда не отлучаясь, собирал тут в саду свою шайтан-машину. На похороны я уже, конечно, опоздал, но все равно я должен ехать. Контракт мой окончен, вторая половина гонорара (на секунду подумал я и про гонорар), черт с ней, со второй половиной гонорара. Я обратился к Банько и сказал:

– Вы откроете ворота? Мне надо ехать.

– Конечно-конечно, – отвечал Банько, он все еще сидел на земле и, кажется, не мог прийти в себя после Обезьяниного перформанса.

Ласка тем временем встала и вдруг прижалась ко мне, повисла у меня на плечах, уткнулась мне носом в плечо и замычала жалобно.

– Что? – спросил я. – Схваточка?

А Ласка сначала кивнула, а потом помотала головой:

– Он ушел. Он не вернется…

Я почувствовал, что рубашка у меня на плече стала влажной. Она плакала, она вытирала слезы о мою рубашку, и, кроме того, у нее все же была схватка.

Через пару минут мы пошли потихоньку в дом. Толик сразу отправился на кухню, сказав, что надо выпить чаю хоть напоследок. Банько пошел в караулку отключать охраняемый периметр, а я поднялся к себе в спальню, чтобы собрать вещи. Разговаривать ни про что не хотелось. Я побросал вещи в чемодан кое-как, чего обычно со мной не случается, и вскоре спустился с чемоданом вниз.

На пороге караулки стоял Банько. Вид у него был растерянный. Он сказал:

– Не открываются ворота.

– Как не открываются?! – я поставил на пол чемодан и бросился к пульту. – Вы же открывали? Вы же ездили на фургончике своем?

– Раньше открывал, а теперь не открываются, – промямлил Банько у меня за спиной.

Я нажимал на пульте какие-то кнопки и видел во множестве мониторов, как в разных углах парка включался и выключался от этого свет.

– Как вы открывали ворота? – спросил я.

И Банько показал мне, как он открывал ворота: он приложил палец к блестящему сенсору на пульте и повернул ключ. В тех мониторах, в поле зрения которых попадали ворота, ворота стояли, не шелохнувшись.

Я вышел из караулки и направился к дверям. Банько плелся за мной. На звук наших шагов появился из кухни Толик с чайником в руках. Лицо его было спокойным. Он, кажется, и впрямь собирался выпить чаю, как ни в чем не бывало.

– Давайте сначала чаю попьем, а потом все взломаем, че? – сказал Толик.

Но я не удостоил его ответом, и тогда прапорщик поставил чайник на каминную полку и тоже пошел к воротам вместе со мной и Банько.

У ворот на асфальтированной площадке, где стояли прежде мой «Ягуар» и фургончик с надписью «Бесплатный магазин Холивар», теперь оставался только «Ягуар». Очевидно, Обезьяна уехал в фургончике. Уехал и запер нас.

Почти уже без всякой надежды Банько попытался потыкать пальцем в сенсор у ворот. А Толик пару раз пнул ногой в бронированные ворота и констатировал:

– Не, тут намертво заперто, надо по-хитрому где-то как-то.

И я по-хитрому пошел в гараж. Взял с верстака тот самый моток проволоки, который мы с Толиком забрасывали на забор, желая узнать, под напряжением ли колючая проволока. Я взял этот моток и монтировку. А Толику велел взять лом. Еще на всякий случай я взял домкрат, правда домкрат был слабенький, червячный. Гидравлического домкрата я не нашел.

С проволокой, монтировкой, ломом и домкратом мы вернулись к воротам. За воротами слышалась жизнь. До шоссе от ворот было метров пятьдесят. Я слышал, как шелестели машины по асфальту. Если бы я слышал голоса, я бы стал звать на помощь. Но голосов не было.

Кое-как – не очень надежно – я приладил домкрат между воротами и притолокой. И велел Банько крутить домкрат что есть силы по моей команде. Потом я показал Толику, куда между притолокой и воротами приладить лом. И велел по моей команде отжимать ломом бронированную воротную створку. Я сказал:

– Слушайте, парни. Я сейчас устрою короткое замыкание. Насколько я понимаю, в этом случае электричество пропадает на несколько минут. Теоретически ворота должны освободиться, но они очень тяжелые. Если нам удастся оттолкнуть створку, мы выберемся.

Я загнал монтировку в землю, обмотал ее проволокой и, прошептав «господи, твоя воля», закинул моток на забор.

Ничего не произошло. Электричество не погасло. Разряда, как в тот раз, когда мы подобным образом экспериментировали с Толиком, не последовало. Я не понимал почему. Я стоял в растерянности, как вдруг Толик потянулся своим ломом к моей проволоке.

– Идиот, убери лом! – только и успел крикнуть я. – Убьет же тебя, дурака!

Но было уж поздно. Прапорщик прикоснулся железным ломом к медной проволоке и… Опять ничего не произошло. Вернее, нет, произошло: я почувствовал облегчение. Я почувствовал счастье оттого, что дурня моего прапорщика не убило.

А Толик уже наматывал проволоку себе на локоть и говорил:

– На ноль попало. Как в том анекдоте про бабку.

– Про какую бабку? – спросил я автоматически.

– Ну, как два монтера сидят на столбе и у них провод свисает вниз. А мимо идет бабка. И они кричат ей: «Бабуль, возьмись за провод». Бабка берется, и ей хоть бы хны. Ну, и один монтер говорит другому: «Вишь, я тебе говорил ноль! А ты – фаза, фаза!»

Тут мы стали смеяться. Мы обнялись все втроем и стали смеяться, похлопывая друг друга по плечам. Я понятия не имел, бывают ли в электрических охранных системах ноль и фаза, как в линиях электропередачи, но мне было счастливо и весело, что вот эти два парня рядом со мной, что мы ломаем бронированные ворота, и вот сломаем – а там жизнь.

Мы решили перекурить это дело. Я раздал всем по сигарете. Закурил, и некурящие Толик и Банько тоже закурили. Почти сразу же оба начали кашлять, да кашляли так, что ударились лбами. И снова стали смеяться, потирая ушибленные лбы. Они смеялись, только не тем тихим смехом гения, каким смеялся Обезьяна у меня в кабинете в начале этой повести, а заливистым смехом человека, который поскользнулся на тротуаре да и шлепнулся на жопу, так что самому смешно. Я смотрел на парней, курил глубокими затяжками и думал, что есть разные какие-то счастья. Что можно смеяться от счастья, как Пушкин смеялся в ночь, когда дописал «Бориса Годунова» – тихим смехом гения, приговаривая «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» А можно смеяться, когда ямщик перевернул тебя вместе с коляской в самую грязь, и ты лежишь свинья свиньей и смеешься во все горло, потому что небо небесное, трава травяная, грязь грязная, и ты – человеческий человек – и тебе не страшно, и ты лежишь и смеешься, наконец-то понимая себя.