Все мои уже там

Я не вел дневника и не могу теперь заглянуть в дневниковые неуловимо лживые страницы, свериться с датами и утверждать с самоуверенностью статистического лгуна, сколько именно раз и какие именно доклады делал нам Толик про милицейскую жизнь. Я не помню, сделал ли он их десяток или не делал вообще. У меня в памяти сохранилась только эта первая речь прапорщика про зловещий их распорядок, и еще сохранилась речь о причинах милицейской коррупции.

Возможно, доклад о коррупции был прежде доклада о распорядке. Возможно, наоборот. Но забавней всего, что я вообще не помню, когда и при каких обстоятельствах Толик нам рассказывал про то, как милиционеры берут взятки. Этот его доклад запомнился мне вовсе не как речь, произносимая прапорщиком, предположим, за обеденным столом. Доклад запомнился мне как серия картинок, вспыхивающих у меня в мозгу. Как будто я сам это видел. Как будто не Толик, а я ехал на задержание в составе группы немедленного реагирования – ГНР.

Картинка первая: многоэтажный панельный дом где-то в Купчино. Мужчина с большой спортивной сумкой прыгает с козырька над подъездом в сугроб. Понятия не имею, как я его задерживаю. Окликаю ли, бью ли по голове прикладом своего «АКМ», надеваю ли наручники? Но я хорошо помню его кривую ухмылку. Он говорит, что все равно выйдет на свободу, этот квартирный вор, и пусть лучше я его отпущу, чем это сделает мое начальство, только за большие деньги. Он говорит: «Прапор, слушай, так у тебя деньги будут, а так хрен».

Картинка вторая: я стою у шлагбаума в отделе и вижу, как он, этот квартирный вор, выходит на улицу, проходит по милицейскому двору мимо припаркованных там милицейских автомобилей и машет мне рукой, и все так же ухмыляется, потому что какой же я дурак, что привез его в отдел, где следователь его отпустил за взятку.

Картинка третья: мы едем на очередное задание. Офицер – на переднем сиденьи, мы с бойцом – на заднем. Машина старая. Чтобы стекло пассажирской двери не опускалось, между стеклом и обшивкой воткнута отвертка. Я еду и думаю, каких преступников действительно следует задерживать, а каких следует отпускать, потому что все равно отпустят следователь или судья, или судья в городском суде… Мысли мои путаются. Я думаю, что, конечно, не следует отпускать убийц и маньяков, насилующих и режущих на куски детей. Почему-то именно маньяки лезут мне в голову, хотя маньяков мне никогда видеть и задерживать не приходилось. Про большинство преступников я не знаю, следует ли их отпустить за приличную мзду, потому что все равно их отпустят, или следует задержать, потому что и следователь не отпустит, потому что следователь нормальный мужик и ни за какие деньги не станет отпускать этого маньяка, убившего кучу детей. Тьфу, черт! Опять маньяки лезут в голову. Машина подпрыгивает на трамвайных рельсах, стекло в водительской двери падает вниз и перекашивается. «Твою мать! – говорит офицер, вынимает отвертку из-под обшивки, передает мне, а потом, уперевшись в стекло ладонями, пытается вернуть стекло на место. – Суй отвертку, чего смотришь! Твою мать!» Стекло устанавливается все же сикось-накось, холодный ветер дует в щель, и я чувствую этот сквозняк глазом.

Если из Толиковых рассказов о милиции я запомнил только два, да и то вот таким причудливым образом, то из Толиковых автобиографий я запомнил одну. Раз получив задание, прапорщик мой пытался осилить автобиографический жанр неоднократно. Чуть ли ни целый месяц и чуть ли не каждый день в свободное от занятий время я заставал Толика сражающимся с собственным жизнеописанием. Он был так беспомощен в этом жанре, что однажды я даже позволил себе пошутить. Я сказал: «Такое впечатление, Анатолий, будто жизни у вас и не было вовсе». Прапорщик обиделся, но попыток написать автобиографию не оставлял.

Мы занимались фехтованием. Мы читали стихи и прозу. Мы рассматривали картины в google earth. Мне даже удалось худо-бедно объяснить Толику, почему в «Завтраке на траве» господа одеты, а дамы наги. Толик всерьез переживал, что глупо, дескать, было Тарасу Бульбе наклоняться за оброненной люлькой…

Но каждый вечер до ужина прапорщик уединялся у себя в доме и писал автобиографию с таким упорством, с каким разве только мальчик Кай в «Снежной королеве» пытался сложить слово «вечность».

Я говорил:

– Анатолий! Зачем вы мне приводите тут эту сухую статистику? Родился, учился… Расскажите мне про свою жизнь так, чтобы я почувствовал, каким было ваше детство, юность… Какое впечатление произвел на вас Петербург, когда вы его впервые увидели…

Я говорил это много раз. И однажды Анатолий внял-таки мне. Однажды он сумел написать автобиографию, которая произвела на меня глубокое впечатление, хотя и несколько комического свойства.

Был уже конец июня. Жара была такая, что даже я ходил в шортах, льняной рубашке навыпуск и сандалиях на босу ногу. А прапорщик у себя в гостиной так и вовсе сидел в трусах, согнувшись в три погибели над журнальным столиком.

Заслышав мои шаги, Толик засуетился что-то с бумагами и, когда я вошел, протянул мне с гордым видом листок. Потом вспомнил, что он в трусах, засмущался этого обстоятельства, получил мою индульгенцию в виде небрежного кивка, дескать, чего там, жара же, снова принял торжественный вид и произнес:

– Вот! Я написал почти!

Автобиография была чудесной:

«Отец мой Александр Петрович Агапов в молодости служил охранником в мордовской колонии и вышел в отставку в 1985 году. С тех пор жил он в своей родной деревне Долгомостьево, где и женился на девушке Галине, дочери тамошнего механизатора. Нас было пять человек детей. Один мой брат умер во младенчестве, а двое других сразу после армии попали в тюрьму».

– Это гениально! – воскликнул я. – Толечка, это гениально! – и продолжал читать.

«Матушка была еще мною беременна, как уже отбила телеграмму в Ленинград близкой нашей родственнице и просила сразу после армии устроить меня в милицию. Если бы паче чаяния матушка родила дочь, то вместо милиции меня отдали бы замуж, и дело тем бы и кончилось».

Я взвыл от счастья:

– Гениально, Толик! Гениально!

Прапорщик сиял как блин масляный, а я катался по дивану, смеялся в голос и продолжал читать.

«В то время воспитывались мы не как теперь. С пятилетнего возраста отдан я был на руки трактористу Петровичу, такого трезвого поведения, что даже в страду ему продавали водку. Под его надзором на двенадцатом году выучился я управлять мопедом и трактором и мог очень здраво судить об устройстве карбюратора».

– О-о-о! Какое счастье! – от смеха у меня выступили слезы на глазах и, катаясь по дивану, я рухнул на пол, изрядно ударившись задницей. – Анатолий, это прекрааааасно! Пойдемте, пойдемте! Надо почитать это всем!

– А чего? – смущенно зарделся прапорщик. – Ну, чего? Правда ведь все.

Чуть ли не бегом мы преодолели расстояние по солнцепеку от дома прапорщика до нашего дома. Обезьяна, Ласка и Банько валялись в шезлонгах на террасе. Первый пил лимонад. Последние двое пили пимс. Сдерживая смех, я перечитал друзьям первые три абзаца Толиковой автобиографии. Ласка даже привстала в своем шезлонге, тяжело перевалившись через арбузоподобный уже живот:

– Толик, ты сам это написал?

А я продолжал читать:

«В это время батюшка разрешил мне ходить в школу пять километров через лес. Это нововведение сильно не понравилось Петровичу. «Слава тебе партия, – ворчал он про себя, – кажется, парень одет, умыт и при деле. Куда еще за семь верст киселя хлебать».

– Ты это сам написал, Толик? – не унималась Ласка, а лица Обезьяны и Банько выражали искреннее недоумение, если не сказать восхищение литературными талантами прапорщика. Я продолжал:

«Учеба моя кончилась тем, что как-то раз в подпитии батюшка сел на трактор и приехал в школу. В это время учитель спал на скамейке сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что в школе была географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном учителя, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»