Все мои уже там

– Почему бы вы остались?

Мы еще помолчали. Мотыльки продолжали довольно громко биться о буддийский молельный барабан и падать наземь.

– А что там? – сказал прапорщик после паузы. – Койка в общаге? Дежурства? Развод?

– Какой развод? – я сначала не понял. – Вы разводитесь с женой?

– Да нет, – Толик засмеялся. – Развод это утром когда… Ну, в отделе весь личный состав собирают… ну, в актовом зале… ну, все начальство там… сводки зачитывают…

– А вы что делаете на этих разводах? – я вдруг подумал, что ни разу не спрашивал Толика про то, как ему жилось до того дня, когда его пленил Обезьяна.

– А я что? – Толик бережно стряхнул мотыльков с ладони. – Ну, сидишь там, записываешь в блокнот…

Тогда я придумал, что Толик мог бы каждый вечер за ужином рассказывать нам о своей милицейской жизни. С одной стороны, это было бы хорошее упражнение в элоквенции. С другой стороны, может быть, нам удалось бы если и не понять, почему тем памятным ранним утром в Питере прапорщик так зверски убил беззащитного активиста группы «Холивар», то хотя бы представить себе, что творилось у прапорщика в голове, когда он выскакивал из перевернутой патрульной машины и кричал: «А, блядь, щенки!»

Я поделился с Толиком этой своей идеей. Он удивленно пожал плечами:

– Что там рассказывать? – Но от предложения моего не отказался.

Мы помолчали еще немного, а потом я попросил прапорщика рассказать что-нибудь о себе.

– Что там рассказывать? – повторил Толик.

– Ну, знаете, в Издательском Доме, где я работал, был начальник отдела кадров, татарин. У него было несколько идиоматических выражений, которые разошлись на пословицы. Когда он злился, он говорил: «Сотру в бараний порошок», – я поглядел на Толика, но, кажется, тот не понял, что в этом выражении смешного. – А когда он принимал сотрудника на работу, то говорил всегда: «Коротко расскажи о себе», – я улыбнулся, но Толик, похоже, не понял, чему я улыбаюсь.

Он спросил только:

– При чем тут, что он татарин-то?

И я не стал развивать скользкую национальную тему, а просто попросил Толика написать назавтра автобиографию.

Попрощался и пошел спать. Шагал вдоль пруда по дорожке, довольно хорошо различимой в свете молодого месяца, и думал, что заточение, возможно, нравится Толику точно так же, как нравится и мне. Может быть, точно так же ему просто некуда идти: койка в общежитии, утренний развод в отделе, патрулирование или как там это у них называется. Обед, опять патрулирование, ужин, опять койка в общежитии, а на утро снова развод в отделе – и так всю жизнь, и ничего другого не будет. А здесь в заточении – огромный дом, полностью отданный в его распоряжение, мягкая двуспальная кровать, на какой он, наверное, и не спал никогда прежде, глянцевые журналы, экзотические яства, интересные люди, отчетливо превосходящие его в силе и ловкости, Ласка, ласково разговаривающая с ним, фехтование, книжки, спортивный зал, самурайские кодексы… Я шел вдоль пруда и думал, что, возможно, с точки зрения прапорщика, эта комфортабельная тюрьма – куда увлекательнее относительной и беспросветной свободы, в которой он прожил всю свою предыдущую жизнь.

Отойдя метров на тридцать, я обернулся и крикнул прапорщику, все еще сидевшему на крыльце:

– Толь, а вам в армии служить нравилось?

Он улыбнулся и ответил что-то, но слова его потонули в реве двигателя проезжавшей как раз за забором какой-нибудь «Ламборгини» или «Порш». Я не расслышал, но, кажется, он ответил:

– А что? Прикольно!

На следующий день после обеда я зашел к Анатолию и застал его в глубокой задумчивости над белым листом бумаги.

– Что это вы, Анатолий, делаете? – спросил я, усаживаясь напротив прапорщика в кресле.

Прапорщик отвечал, что пишет план-конспект для доклада. Помолчал минуту и сказал, что, возможно, пишет автобиографию. Помолчал еще пару мгновений и признался, что все равно ничего не получается – ни автобиография, ни доклад. А я-то даже и не думал, что прапорщик так ответственно отнесется к моей просьбе рассказать что-нибудь за ужином о своей милицейской жизни. Анатолий всерьез не находил слов, всерьез переживал, что не будет услышан, и, в конце концов, понятия не имел, как начать свое сообщение, которое я называл рассказом, а он – докладом.

– И с каких слов начинать-то?

– Подождите вы слова придумывать, – заговорил я как можно более спокойным голосом. – Вы о чем рассказать хотите?

В ответ прапорщик обрушил на меня целую лавину междометий, которая, если очистить ее от паразитических «где-то как-то» и беспричинных ругательств, сообщала бы нам, что прапорщик намеревался рассказать приблизительно обо всем, причем сразу, причем так, чтобы его однозначно поняли и положительно оценили его милицейскую работу, которую он сам не любил.

– Так не пойдет, Анатолий, – сказал я. – Расскажите нам, например, коротенько, как в милиции проходит день. А начать… Начать можете с фразы, что милиция работает круглосуточно.

– Как это вы так всегда? – прапорщик посмотрел на меня с уважением.

– Что?

– Как это вы так всегда говорите, что сразу все понятно?

– Это моя профессия, Анатолий. Я же не удивляюсь тому, как ловко у вас получается надевать на человека наручники, например, – я с трудом сдержался, чтобы не напомнить прапорщику про убийство. – Вы умеете надевать наручники, а я умею складывать слова.

– А-а-а! – прапорщик кивнул. – Наручники-то надевать не очень трудно. Надо только сначала просадить человека как следует.

– Ударить?

– Ну, да. В поддых или по почкам, чтобы согнулся и не рыпался.

С этими словами прапорщик написал на белом листе первую фразу вечернего своего доклада: «Милиция работает круглосуточно». Подумал немного и спросил:

– А дальше-то чего?

Дальше я постарался как мог склонить моего прапорщика к простому перечислению час за часом всего, что происходит в отделении милиции. Не прошло и двух часов, как на листке у Толика крупным ученическим почерком и практически без знаков препинания оказался написан доклад:

«Милиция работает круглосуточно. Но сотрудники круглосуточно работать не могут и поэтому придусмотрены дежурства посменно с 18 вечера до 9 утра и с 9 утра до 18 вечера. Раньше группа немедленного риагирования дежурила сутками через трое но теперь это отменили и тогда ГНР дежурит так же как ППС. Утром после общего развода с 9 утра до 12 дня обращаються граждане которых обокрали ночью. Эти обращения раскрыть трудно, потому что работали профисионалы а граждане спали. С 12 до 16 ничего не происходит и тишина тогда мы играем в волейбол или кто учиться готовиться к экзаменам. С 16 до 19 идут квартирные кражи потому что граждане приходят с работы и видят что их обокрали. С 19 до 21 идут грабежи потому что граждане идут домой с работы и их грабят. С 21 до 24 начинаются драки бары и рестораны там бывают убийства но лучше просто телесные повреждения. С нуля часов до трех часов ночи привозят всякие пьяные уроды а зимой они иногда падают на улицах и тогда трупы. С 3 часов ночи до 6 утра начинаються самые страшные преступления например убийства сразу много человек или если один то тогда множественные ранения или в особо извращенной форме. Еще бывает изнасилования но это трудно определить. После 6 утра преступления заканчиваються но тогда уже очень устаеш и все равно приходиться много писать после ночи что накопилось».

Несмотря на грамматические ошибки и нелепое построение фраз, этот Толиков доклад произвел на меня сильное впечатление. Я вдруг сообразил, что вот человек день за днем ждет с девяти утра до полудня квартирных краж и с девяти вечера до полуночи – трупов и точно знает, что с трех часов ночи и до шести утра обязательно будут совершены самые страшные преступления, и ничего не может случиться, чтобы ужасная эта статистика перестала существовать. Я сказал:

– Знаете, Анатолий, что больше всего поражает в вашем рассказе?