Всё о жизни чайных дракончиков

Закончив с оптимальным насыщением и строго-настрого наказав чайной машине поддерживать хотя бы температуру, я увидел пришедшего на шум Пирожка и спустился к нему.

Глупое животное сунулось снова играть со мной, но я после нескольких попыток, копирующих поведение госпожи ДиДи, проворно коснулся его ликрового клапана на носу своим подбородковым клапаном и внушил ему яркую картинку лакомства, припасенного у меня в комнате. Как я и ожидал, котик поспешил туда. Я успел забраться ему на спину у крыльев, удобно устроился там, и мы поскакали.

Топоча по безликому, полосатому от теней клепаных балок коридору, Пирожок-Пудинг то и дело пытался помогать себе крыльями, но подняться от пола он так и не умел.

Добравшись до креманки, я угостил своего ездового кота заслуженным хрустящим кусочком. Он устроился на постели Дейрана, я – у себя в спальном месте. Подумав лечь спать не столько, чтобы восстановить силы, сколько в попытке спрятаться от давящего на меня чувства беспомощности перед завтрашним днем, я присоединился клапаном к ликровой сети. В тишине одиночества я сразу почувствовал ее – насыщенную особенным густым привкусом азарта и боли ликру старого стадиона.

Потом внутри нее я почувствовал Эйдераанн. Это оказалось довольно несложно, потому что я думал о ней и потому что она держала руку в ликровой заводи, возможно, готовясь совершить банковский перевод на имя согласного на взятку спортивного клерка, возможно, просто стараясь компенсировать острое чувство беззащитности.

Я почувствовал, что она сидит с кем-то в том жутком, огромном, безликом кафе-столовой, пытается договориться, но я ощущал лишь эмоции: блестящую у самой поверхности отчаянья нелогичную надежду, напряженную работу мысли, обыскивающей самые сокровенные уголки памяти в поисках ценной информации, подходящей для того, чтобы выложить ее сейчас на стол козырем. Но… ничего не находилось.

Секундой позже Эйдераанн убрала руку из ликровой заводи, но размытая картинка перед моими глазами не исчезла, проявившись вновь, на этот раз – с другой точки: за девушкой с безопасного расстояния наблюдала госпожа ДиДи, стоявшая именно там, где мы встретились с ней во время прошлого моего посещения этого ужасного места, – у своей креманки. Продолжая зябнуть даже в душном помещении кухни, увечная драконица смотрела на нечеткий силуэт спортсменки, сидящей в сгущавшемся полумраке скудного освещения с толстым распорядителем.

Я почувствовал, как на волне какого-то душащего отчаянья Эйда дернулась к цепочке у себя на шее, вытащила ее, показав подвеску. Толстые короткие пальцы спортивного клерка потянулись к вещице, коснулись, проверили качество, и вот уже в следующую секунду Эйда отдала самое дорогое, что хранила, продала, чтобы продержаться здесь еще один круг.

Имелась ли ценность в этом ее кулоне, постоянно носимом под топиком или майкой, я не знал, поскольку никогда не видел его, но понимал ясно: он был ее волшебным амулетом в мире, напрочь лишенном всякого волшебства. Хватит ли его крохотной силы на то, чтобы завтра мы остались в гонке? Наверное, хватит, если его приняли как оплату.

Я почувствовал, как мужчина встал, отодвинув хлипкий дребезжащий стул, и ушел, а Эйда сжала крепко-крепко кулаки и до боли стиснула зубы, что ей хотелось заплакать, но она не заплакала. Не потому, что стала сильнее этих скупых, просившихся на глаза слез отчаянья, а оттого, что они просто не пришли. Она снова опустила запястье в заводь.

Эхом запечатленного в ликре прошлого я почувствовал Эйдераанн у себя в комнате, в окружении бесконечных чертежей, ведших свою родословную чуть ли не от детских каракулей. Мне стало очень жалко эту запертую в собственных амбициях девушку, ведь ей оказалось не на кого опереться и пришлось поставить все на себя.

Как жаль, что те, кого мы любим, становятся более умелыми и ловкими, но лишь в наших глазах, как жаль, что это не более чем мираж, и от нашей любви ни в ком не происходит чудесного преображения, и опыт, сила и ум не появляются из вспышки благословенной искры. Зато иллюзия эта заставляет нас возлагать на тех, кого мы любим, бремя, порой непосильное для них, порой даже опасное, способное их сломать. Как жаль, что подобным образом мы чаще всего любим самих себя.

Вздохнув, я встал, включил свет в емкостях и спустился к Чаю. Проникнув в емкость и закрепившись на внутренней стороне толстого стекла, я долго смотрел, как тот (заметив меня и показательно оставив без внимания) с видом важного, самодовольного прилежания двигается слева направо и снизу вверх в емкости. Он очень старательно, выкладываясь изо всех сил и не останавливаясь ни днем, ни ночью, насыщал жидкость, которую нельзя пить, и не давал мне исправить его недостаток.

Чай – он как вся наша жизнь.

Он, голем, гордый собой без всяких границ и меры, на показ четко перебирал своими сложными сочленениями, демонстрировал мне то так, то эдак шкуру со множеством и множеством двойных чешуек. Таких мощных, так быстро насыщающих и прокачивающих сквозь себя ликру, что останься Чай без своего раствора, его собственная ликра перенасытилась бы буквально на глазах и он заболел бы от ее густоты, а через сутки – и вовсе умер.

Насыщаемый им раствор через десятки мощных клапанов разных размеров всасывался и впрыскивался обратно через другие десятки клапанов, создавая этим еле различимые глазу фонтанчики ликры внутри ликры, видимые из-за разницы в плотностях жидкостей. Я искренне не знал, что в нем не так.

Я хотел узнать, что в нем не так. Я очень, очень желал это исправить, словно имелась какая-то наша общая, какая-то нас роднящая, какая-то важная, главная, идущая паром вверх от напитка, сквозь жизни наши поломка. Что-то, о чем я не знал, пока не попал сюда. Что-то, не дающее мне теперь уйти.

Вздохнув, я отвернулся и собрался подняться в креманку, но, как только сделал первый шаг, Чай остановился. И я остановился, потому что остановился Чай. Мы провели какую-то секунду недвижно, оба.

«Ночь – это когда ты можешь сделать что-то такое, чего не сделал бы днем. Что случилось ночью, того, считай, не случалось», – простучал ему я, понимая, что кто-то должен сделать первый шаг и озвучить то, о чем мы оба думаем.

Чай ничего мне не ответил, но и не исчез. Я подумал уже мимолетно о том, что его начала менять информация о настоящем, реальном чайном признаке внутри моей ликры и он понял разницу между бессмысленной работой и реальным чайным насыщением, но я тут же отмел от себя самодовольные мысли и абсолютно честно простучал Чаю: «Вы ничего мне не должны и не должны никому. Просто сейчас ночь. Зимняя. И зимней ночью можно совершить то, что нам интересно».

Чай снова не ответил и снова не двинулся.

Я вздохнул, опустив голову и приняв тот факт, что ничего не получилось. Что ж, он действительно ничего не должен ни мне, ни Кейрре, ни Дейрану. Невозможно же, в конце концов, жить в мире, когда ты кому-то обязан только потому, что тебя создали для определенных целей. Эта только что родившаяся во мне мысль всколыхнула душу, вызвав раздражение и гнев на иллюзорный безрадостный мир, живущий по этим принципам. Я так остро почувствовал эту мысль, что поспешил поделиться ею с Чаем, ибо он как никто оценил бы ее: «Невозможно же жить в мире, когда ты должен кому-то и что-то только потому, что тебя создали для определенных целей, – громко и четко отстучав это, я замер на какое-то мгновение, а потом добавил, мягче касаясь когтями толстого стекла: – Ты прав. Каким бы ни был твой состав, какие бы свойства ни имел и из чего бы ни состоял – это чай. Потому что чай – это то, что Ты насыщаешь».