Все они почему-то умирали

Пафнутьев понимал, что Света действительно в ужасе, она, может быть, не сознает, что говорит, что с ней происходит. Но в следующее же мгновение до него дошло – Света прекрасно все понимает. Поднявшись на цыпочки, она не просто поцеловала Пафнутьева в губы, как это бывает на вокзальных встречах-проводах, – нет, она сделала это со всей силой, на которую была способна.

– А ты не убийца случайно? – на всякий случай спросил Пафнутьев, призвав остатки своего посрамленного разума.

– Я? – Света отшатнулась на мгновение и тут же, не раздумывая, через голову сорвала с себя полупрозрачную длинную сорочку, отбросила ее в сторону, в угол, в темноту, и предстала перед Пафнутьевым во всей своей потрясающей наготе.

– Ты когда-нибудь видел таких убийц? – звенящим, но радостным голосом спросила Света. – Отвечай! Немедленно! Ты видел когда-нибудь таких убийц?!

– Честно говоря – никогда, – искренне сказал Пафнутьев. – Думаю, что больше и не увижу.

– Увидишь, если сам захочешь!

– Как не захотеть, – пробормотал Пафнутьев слова беспомощные, но правдивые.

– Ты не уйдешь, нет? Не уйдешь? – теперь в вопросах Светы был уже не страх, в ее голосе были другие чувства, более естественные для таких положений, когда в темной комнате наедине остаются мужчина и женщина.

– Павел Николаевич! – вдруг раздался из-за двери обеспокоенный голос Худолея. – Ты живой, Паша?

– Местами, – ответил Пафнутьев негромко, но Худолей его услышал.

– Нужна помощь?

– Пока держусь.

– Виноват, – пробормотал тот.

Сознавал и понимал Пафнутьев, что с каждой минутой этой сумасшедшей ночи в комнате, залитой лунным светом, в доме, где совершено уже два убийства и, кто знает, не произойдет ли еще чего-нибудь кошмарного, от него, сурового и неподкупного, циничного и насмешливого, потребуется нечеловеческая выдержка, сила воли, а то и суровая самоотверженность.

– Хочешь выпить? – спросила Света шепотом.

– Хочу.

– Виски?

– Больше ничего нет?

– Шампанское.

– Годится.

Светясь в лунном сумеречном свете, Света пробежала в угол комнаты, через несколько секунд там раздался громкий хлопок, и вот она уже здесь, рядом, стоит перед Пафнутьевым и в руках ее два больших, господи! Два больших бокала, доверху наполненных пенящимся шампанским.

Пафнутьев выпил до дна, взахлеб, не останавливаясь, последние капли уже стекали у него по подбородку.

– Хочешь, скажу одну вещь? – спросила Света.

– Хочу.

– Никому не скажешь?

– Никому.

– Клянись.

– Клянусь.

– Клянись всем, что видишь вокруг! – потребовала Света.

– А что я вижу вокруг?

– Меня видишь, луну, землю, небо. И себя тоже видишь.

– Клянусь собой, тобой, луной, землей и небом, что никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не скажу того, что сейчас услышу от тебя.

Напрасно, ох напрасно куражился Пафнутьев, расцвечивая клятву и внося в нее слова, которых Света от него и не требовала, на которых не настаивала.

– Так годится, – сказала она.

И, приблизившись к самому пафнутьевскому уху, чуть слышно, даже не шепотом, а шевелением губ, произнесла три слова – три коротеньких, маленьких, почти несуществующих словечка.

И Пафнутьев с горечью вдруг осознал, что сиреневые заросли мгновенно отшатнулись от него, исчезли лунные зайчики в мятой траве, и сумасшедший сиреневый запах юности тоже испарился.

– Это точно? – спросил Пафнутьев, отстраняясь.

– Конечно... Об этом и спрашивать не надо.

– Как же все получилось?

– Случайно... Мы странно встретились и странно разошлись.

– Еще кто-нибудь в доме знает?

– Нет.

– А как ты объясняешь то, что произошло?

– Понятия не имею. Дичь какая-то. Просто не могу найти никаких объяснений.

– Вот почему ты бежала в комнатных шлепанцах по весенним лужам, – медленно проговорил Пафнутьев.

– А ты бы не побежал?

– Конечно, побежал бы...

Пафнутьев чуть шевельнулся, почти незаметно, почти неуловимо, но Света сразу все поняла.

– Уходишь?

– Надо.

– Ты не забудешь меня?

– Не понял?

– Не забывай меня, ладно? – в глазах Светы стояли слезы. – Просто помни – и все. И больше ничего. Есть, дескать, такая.

– Светка, ты круглая дура! – невольно вырвалось у Пафнутьева. – Ты не представляешь, что говоришь! Забыть тебя – это все равно, что забыть собственное имя. Понимаешь?

– Точно, да? Я тебе понравилась?

– Света, – Пафнутьев помолчал, подбирая слова. – Жизнь без тебя это будет... Это будет просто стон. Незатихающий, никому не слышимый, никем не замечаемый горестный стон.

Света припала к Пафнутьеву и некоторое время стояла без движения. Ее глаза сияли от счастья, и, казалось, она сейчас такое скажет, такое выдаст, что...

– Представляешь... Иду по улице, ничего себе такого не думаю, и вдруг ты навстречу! Здорово, правда!

– Хорошо бы, – мечтательно произнес Пафнутьев, а сам тем временем прислушивался к звукам за дверью – они явно предназначались для него. Худолей шумно хлопал дверью, зачем-то топая при этом, потом принялся звать Андрея. Тот заговорил громче, чем требовалось, и тут же примолк, видимо, Худолей дал ему знак – говори, дескать, тише, начальство работает. – Пора, – сказал Пафнутьев. – Меня зовут.

Странное существо все-таки была Света – едва услышав последние слова Пафнутьева, она снова бросилась со слезами ему на грудь, будто все происходило на вокзале, в аэропорту, будто он уезжал или улетал если не навсегда, то надолго и путь его ждал опасный и неизвестно, выживет ли, вернется ли...

– Господи, Света, – растерялся Пафнутьев, – я еще не умираю, еще поживу немного...

– Будешь меня помнить, да?

– Я тебя никогда не забуду. Клянусь.

– Ну что тут у вас? – распахивая дверь, произнес Пафнутьев нарочито громко и властно.

– Труп, – ответил Худолей, скорбно потупив глаза.

* * *

Произошло следующее. Неугомонный Худолей, измаявшись от бессонницы, отправился к строителям побеседовать, языки почесать и, между прочим, попытаться вызнать что-нибудь такое, чего никогда человек не скажет большому начальнику, который записывает в протокол каждое слово.

Спустившись в подвал, Худолей постучал в дверь.

Ему никто не ответил.

Он постучал сильнее.

Ответом опять была тишина. И тишина эта не понравилась многоопытному эксперту, что-то в ней было неживое, тянуло от этой тишины чем-то нехорошим. Подобные вещи Худолей всегда ощущал остро и безошибочно.