Все против попаданки

У меня было к ней очень много вопросов. Больше, чем к Розе, больше, чем к Лоринетте. Ответы на эти вопросы я, может быть, получу, стоя на тонком-тонком льду едва замерзшего озера: один неверный шаг, одно неловкое движение — мне конец. 

Может ли быть так, что договор Консуэло каким-то образом защищает ее интересы? Да. Возможно ли, что она бегала по городу, как и Софья, и все из-за того, что ее уже продали или хотели продать в работный дом — в наш приют? Тоже да. Потом она что: смирилась? Поняла, что бежать некуда и бродяжничество было ошибкой?

Кое-как я съела завтрак. Кусок не лез в горло, вызывая чуть ли не спазмы, голова была неприятно пуста от усталости и недосыпа. Я ушла к себе в келью, взяла чистые вещи, отправилась в монастырскую баньку — прийти в себя. В этот утренний час там никого не было, аромат воды успокаивал, но тело, не разум.

Консуэло поддерживает легенду — не потому ли, что договор создан сестрой Шанталь и больше ни одной живой душе не известен? Или мать-настоятельница в курсе? Она нужна мне — и в то же время нет никого опаснее нее. Единственная, кто имеет надо мной в монастыре власть, кто не хочет меня почему-то видеть. У меня в кабинете нет даже бумаг, которые могут пролить свет на эту историю, есть только люди, которые мне соврут, недоскажут, уйдут от прямого ответа, будут искренне заблуждаться, черт бы их всех побрал. У меня только те, кому верить бессмысленно — моя кара за то, что я всегда не любила людей? 

Это и есть тот свет, которым пугают? И ад для каждого свой? Или это чистилище? У кого-то постоянные гости в доме, музыка, танцы, невкусная пища, а у кого-то вечное одиночество, жара, духота и мертвая тишина. Справишься — все будет иначе. Не выдержишь, не сделаешь выводы, и отправишься на девять кругов…

Я вылезла, собрала мокрые еще волосы, переоделась в чистое. Сходила в чадолюбивый кров, в прачечную, на кухню. Вместо Розы была Марселин, она гремела посудой и ругалась на двух помощниц. При виде меня все побросали работу и выстроились, совсем как бойцы на плацу. Я указала на беспорядок, велела все к обеду убрать и сама убралась восвояси.

Меня не оставляла мысль, что есть одна вещь, которая может мне дать ответы относительно безопасно. Исповедь — отец Андрис должен помнить, о чем я говорила с ним, и если я буду осмотрительна в достаточной степени, могу рискнуть?..

В церкви отца Андриса я не застала. Сестра Доротея, расставляющая свежие цветы, сказала, что я могу найти его на заднем дворе или в чадолюбивом крове — он как раз собирался провести с детьми занятие. Если это было и так, то мы с ним разминулись, но делать мне было нечего, пришлось отправиться на поиски. Я бродила по монастырю как призрак, как фантазм. Яркий свет заливал святой сад, несколько сестер занимались с растениями… 

На заднем дворе была сестра Анна. Я узнала ее больше по фигуре, потому что голову ее прикрывала синяя ткань. Сестра каялась — как это делают монахини, практически распластавшись на земле, изредка приподнимаясь и совершая молитвенный жест. Что бы ее ни вынудило, подсматривать мне показалось кощунством, но оказалось, стою я здесь не одна.

— Уже знаете, сестра?

Сестра Эмилия тоже покрыла голову синим полотном — готовилась к покаянию. Я насторожилась. Что-то произошло в эту ночь, о чем я не знала, и что самое странное — мне никто ничего не сказал.

— Нет, сестра, — я сглотнула. — Что-то случилось?

Сестра Эмилия постояла, дергая за концы покрывала и тяжко вздыхая, но в итоге решилась.

— Я поймала сестру Анну за тем, что она крадет еду у детей, сестра. Кроме отца Андриса я никому не сказала, но вы — вы отвечаете за монастырь, — с трудом выдавила она. — Грех это, поэтому я иду каяться.

— Грех — указать на зло ближнего своего? — холодно поинтересовалась я, и в этот момент во мне ожили обе — и Елена Липницкая, и сестра Шанталь. Обе были возмущены. — Вам не в чем каяться, сестра.

— Я должна была сказать сразу, — возразила сестра Эмилия. — Я начала догадываться, что мы готовим больше еды, чем накладывают детям. Дети же разного возраста, сестра, еды им требуется разное количество, а тарелки… они выглядели так, словно положили всем одинаково. Ох, сестра, это могли быть лишь нелепые подозрения, а вы по доброте своей говорите — не грех.

Она в самом деле страдала из-за своего поступка, но меня поразило не это, а ее наблюдательность. Многих людей здесь я недооценивала — почему? Я привыкла видеть последствия человеческой инфантильности: неумение принимать решения, надежду на чудо, ожидание постоянной поддержки незнакомых людей в интернете, уход от ответственности. Наше время — то мое время — было чрезмерно гуманно, но это — нет.

Здесь не выжить, не умея хвататься зубами за любую возможность. Даже в монастыре. И это не характер — привычка и образ жизни.

— Это… удивительно, сестра, — признала я. — То, что вы это заметили. Но вы же проверили? — Она кивнула. — И как?

— Я пришла лично собрать посуду после ужина, сестра, и увидела, как сестра Анна выносит еду. И проследила за ней. Это низко, сестра, то, что я сделала. Сестра Анна продавала еду некоторым насельницам — это все потому, что у них появились деньги.

А вот и часть моей вины, подумала я. Иногда людям опасно давать возможность хорошо заработать. 

— Я исправлю это, сестра, — пообещала я. — И не беспокойтесь, нет греха в том, что вы сделали, но если вам будет легче — кайтесь. 

Или вы были с сестрой Анной заодно, про себя усмехнулась я, а позже ты поняла, что кто-то что-то заметил — промолчал не значит не в курсе, — и решила прикрыть свой зад… И первое, что я предприняла, отправилась к сестре Аннунциате и велела ей перестать выдавать женщинам деньги на руки. Мы вместе решили, что если им что-то надо, то они смогут заказать это у самой сестры Аннунциаты, а после монастырь купит за счет насельниц все, что понадобится. Не сказать, чтобы сестра Аннунциата была довольна.

— Не было мне без того хлопот, сестра, — пробурчала она, — но и вправду, к чему им тут звенеть монетами, вы правы.

У меня под носом творятся такие дела, а я не знаю об этом. Мне не хватает на все глаз, ушей, рук, но я же взялась — и уже не могу бросить. Или могу? Я же могу уйти, вдруг поняла я, если устану, если решу, что на мне нет больше нужной мне благодати, если захочу вернуться в мир… Но я еще не видела толком мир и не знала, хочу ли?

Мне здесь комфортно, пусть хлопотно, а что будет там, за стеной? Я принимала белье у заказчиков, бездумно, на автомате записывая сухие цифры, и вслушиваясь в отрывистые разговоры: брат Грегор повез в город чудовище, говорят, подстрелил его на рассвете; да полно, сосед, это всего лишь огромный волк; брату хоть чем-то оправдаться, раз не может найти ведьму, столько смертей, сосед; вы правы, столько смертей… 

Только этого мне еще не хватало.

— Сестра? — услышала я голос сестры Эмилии — уже привычный, никакого чувства вины. Быстро же она успокоила свою мятущуюся совесть и договорилась с Милосердной. — Вас хочет видеть мать-настоятельница.

Глава двадцать первая

Чему быть, того не миновать, подумала я обреченно, открывая тяжелую дверь. В келье матери-настоятельницы пахло лекарственными травами и тяжело больным человеком, стало быть, в этом не было обмана, жестоко, но все же хорошая для меня весть.