Все страсти мегаполиса

Она вздрогнула от этого уточнения – до утра... Но все-таки он хотел, чтобы она осталась, и она не стала ничего говорить. Как он и просил.

Соня надела его джинсы, рубашку. Герман смотрел, как она закатывает рукава, которые оказались не только длинными, но и слишком широкими для ее рук. Соня видела, как вздрагивают при этом его губы, как судорожно дергается горло. Он хотел ее снова, и тогда, летом в «Метели», она сразу рассмеялась бы, и обняла его, и без лишних расспросов раздела бы.

Но теперь она уже не могла этого сделать. Все повторялось, но ничего нельзя было повторить.

– Ты голодная? – спросил Герман.

– Кажется, нет.

– Что значит кажется?

– Я об этом не думала.

– Тогда пойдем съедим что-нибудь. Во всяком случае, ты мокрая, и тебе надо выпить. Хотя бы чаю.

В кухне Соня зажмурилась: после полумрака спальни, освещенной только стоящей на полу настольной лампой, здешний свет показался слишком ярким. Она обвела взглядом простые кухонные полки, такой же простой стол... Мебель была не старинная, а просто старая, советских времен. И все в этой кухне было каким-то безликим и говорило лишь об одиночестве.

Герман поймал ее взгляд и, кажется, понял, что этот взгляд означает.

– Да, вид унылый, – сказал он. И непонятно добавил: – Но это уже неважно.

Он включил чайник, достал из холодильника масло, колбасную нарезку. Кроме этой незамысловатой еды, ничего другого в холодильнике не было.

– Что же ты ешь? – невольно вырвалось у Сони. – Одни бутерброды, что ли?

– Здесь хорошее кафе за углом, – пожал плечами Герман. – Обычно хожу туда. Однажды сидел за чашкой чаю и вдруг понял, что чувствую себя, как в Нью-Йорке. Там я привык в кафе завтракать, а здесь это раньше как-то... не совпадало. Нарочито как-то было. А теперь ничего, нормально.

– Ты долго в Америке жил? – спросила Соня.

– Год. Преподавал перевод в университете. Удивительно.

– В Америке удивительно?

– Нет, что меня пригласили по одним только переводам. У меня ведь и связей никаких в литературных кругах нет. А в Америке ничего удивительного для меня не было. Я же про нее двадцать пять лет переводил и понимал уже, как люди соображают, как у них мозги устроены. Пейзаж только... Я, когда переводил, немножко по-другому его представлял, все-таки среднерусский. Вообще-то американский пейзаж на севере очень на наш похож, только грусти нету. У нас-то всегда она есть, летом даже, я уж не говорю про осень. Там зелень немножко желтее. Не то что жухлая, а желтого цвета больше в зелени.

Он говорил все это и одновременно нарезал хлеб, ставил на стол тарелки. Как будто и словами, и действиями старался отвлечь себя от чего-то. Соня это чувствовала, и это ранило ей сердце. Но все равно она прислушивалась к каждому его слову.

Соня вспомнила, как в тот день, когда Герман обедал у Дурново, Алла Андреевна сказала после его ухода:

– Даже не верится, что такие вот люди с тобой по одним улицам ходят. Такого масштаба... И какое все-таки безобразие, что он не богат, как Крез. А может, и не безобразие, – добавила она. – Размах личности человека и должен быть сильнее, чем его хватка.

Тогда Соня не поняла, что это значит. Теперь, слушая Германа, глядя на него, она не просто понимала это – она всей собою это чувствовала.

– Совсем другая там зелень, – повторил он. – У нас больше в синеву.

– Где же ты зелень в Нью-Йорке видел? – спросила Соня.

– Не в Нью-Йорке, конечно. Вообще, везде. А в Нью-Йорке другое было.

– Что другое? – с интересом спросила Соня.

– Колоссальное ощущение свободы. Хотя на голове там никто не ходит. Просто вокруг каждого человека образуется зона пустоты. У нас тебя за руку могут взять, даже в Москве, замечание тебе сделать, подвинуть в спину. А там на твое пространство никто не претендует, в лицо тебе никто не заглядывает. Меня это очень устраивало. Чай, оказывается, у меня только зеленый, – сказал он. – Ничего?

– Ничего.

«Неважно», – хотела сказать Соня.

Но почувствовала: о том, что важно, Герман как раз говорить и не хочет. И ее без слов просит об этом не говорить.

Их невыносимо тянуло друг к другу. Они не виделись два месяца, а когда увиделись, то не ощутили между собою ни малейшей преграды, ни телесной, ни душевной. Но что-то не давало им быть вместе, какое-то саднящее препятствие, которое и не препятствием даже было, а непонятным и мучительным недоговором.

Чай Герман разлил по стаканам в массивных серебряных подстаканниках. Пожалуй, это была единственная приметная деталь во всей его кухне. По этим подстаканникам чувствовалось, что ему не все равно, из чего пить чай. А все другое было ему все равно, и это чувствовалось тоже.

Соня сделала два глотка и отставила стакан. К бутербродам она не прикоснулась вовсе. Ей казалось, что время уходит у нее из рук, у них с Германом уходит. С чем связано это ощущение, она не понимала, но оно было таким пронзительным, что от него горели и ныли кончики пальцев.

Наконец она не выдержала и, вдохнув поглубже, спросила:

– Ты... Мы ненадолго с тобой?

– Я завтра улетаю, – ровным голосом ответил Герман.

– Куда? – растерянно спросила Соня.

– На Чукотку.

Он ответил так, будто бы стеснялся своего чересчур экзотического маршрута.

– Куда?! – ахнула Соня.

– На Чукотку, – повторил он. – Завтра утром самолет.

– Но... зачем?.. – с трудом выговорила она.

Герман промолчал. Он стоял спиной к темному окну, прислонившись к подоконнику. За окном сплошной тяжелой стеной валил снег, и его тень, Соня видела, вздрагивала на этой снежной стене.

Он стоял, смотрел темными непонятными глазами. Потом оттолкнулся от подоконника и шагнул к Соне. Присел на корточки перед стулом, на котором она сидела. Положил голову ей на колени, но только на мгновение – тут же поднял голову, снизу заглянул ей в глаза.

– Побудь до утра, – попросил он. – Ни о чем не станем думать. Побудь.

Глава 9

В начале декабря съемочный период «Подмосковных тайн» закончился. Во время «шапки» – празднования конца съемок – Инна Горная сказала Соне:

– Я тебя на новый проект к себе в группу возьму. Сейчас как раз переговоры веду, но что-то продюсеры у меня сомнение вызывают. Убогие какие-то, а понтов на целый Голливуд. В общем, отдыхай пока. Не волнуйся, без работы не засидишься.

В том состоянии, в котором Соня находилась, это был убийственный совет. Она предпочла бы работать сутки напролет, дорабатываться до полного изнеможения и не вылезать из аврала, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.

Мысли эти были такие, что хоть бейся головой о стенку, чтобы от них избавиться. Впрочем, подобное действие вряд ли помогло бы.

Соня ушла из квартиры Германа на исходе ночи. В тот самый час перед рассветом, когда сердце человеческое, даже во сне, подвержено самой опасной тоске. А она к тому же не спала, и тоска сжимала ее сердце так, что темнело в глазах.