Все тайны Третьего Рейха

Разговор перешел на другую тему — тему концентрационных лагерей. „Свою дурную славу эти лагеря заслужили из-за неудачно выбранного названия, — так начал Гиммлер свое объяснение. — Их надо было назвать лагерями перевоспитания. В них сидели не только евреи и политические заключенные, но и уголовники, которых после отбытия ими их срока не отпускали на свободу. В результате Германия в военном 1941 году имела самый низкий уровень преступности за много десятилетий. Труд заключенных был тяжел, но эти тяготы переживал и весь немецкий народ. Обращение с заключенными в лагерях было строгим, но справедливым“. Я перебил его: „Но ведь нельзя отрицать, что в лагерях совершались тяжелые преступления?“ Он ответил: „Я могу допустить, что нечто подобное происходило, но я наказал виновных“.

Хотя я — исключительно с учетом моей задачи добиться освобождения еврейских и прочих заключенных, — вынужден был продолжать беседу, в тот момент, когда он заговорил о „справедливом обращении“ в концлагерях, я не смог сдержать свое возмущение. Мне доставляло удовольствие от имени страдающего еврейского народа сказать ему в лицо хотя бы о некоторых преступлениях, творившихся в этих лагерях. В этот момент я, как рупор поруганного, но не уничтоженного права, чувствовал себя сильнейшим из нас двоих. И я думаю, Гиммлер осознавал слабость своей позиции.

Я попытался еще раз отвлечь его от этих попыток самозащиты.

„Произошло многое, что невозможно исправить или возместить, — начал я. — Но если в будущем еще можно будет навести мосты между нашими народами, то как минимум все евреи, которые сегодня еще живут на подвластных Германии территориях, должны остаться в живых. Поэтому мы требуем освободить всех евреев из лагерей, находящихся вблизи от Скандинавии или Швейцарии, чтобы их можно было эвакуировать в Швецию или Швейцарию, а что касается остальных лагерей, то пусть заключенные остаются там, где находятся, пусть с ними обращаются хорошо, обеспечат их достаточным количеством еды, и пусть эти лагеря будут без сопротивления переданы союзникам, когда фронт приблизится к ним. Кроме того, мы просим выполнить пожелания, содержащиеся в ряде писем шведского Министерства иностранных дел и касающиеся освобождения ряда арестованных шведов, французов, голландцев и евреев, а также взятых в заложники евреев“. Керстен энергично поддержал мои пожелания.

Я попросил Гиммлера назвать число еще остающихся в концлагерях евреев, и он привел следующие цифры: Терезиенштадт — 25 000, Равенсбрюк — 20 000, Маутхаузен — 20–30 000 и еще немного в ряде других лагерей. Он утверждал также, что в Освенциме было 150 000 евреев, когда этот лагерь попал в руки русских; в Берген-Бельзене содержалось 50 000 евреев и в Бухенвальде 6000, когда эти лагеря были переданы англичанам и американцам. Я знал, что его цифры неверны и, особенно в случае Освенцима, сильно преувеличены. В Венгрии, сказал Гиммлер, осталось 450 000 евреев.

„И какова же была их благодарность? — ханжески спросил он. — Евреи в Будапеште стреляли по нашим солдатам“. Я возразил, что, если 450 000 евреев осталось, а было 850 000, значит, 400 000 были депортированы и их судьба неизвестна. Оставшиеся в Венгрии евреи не знали, что их ожидает, этим и объясняется их реакция.

Гиммлер отверг мои возражения. Свои аргументы он явно взял из известной басни Лафонтена: „Как страшен этот зверь! Он защищается, когда его хватают!“ Гиммлер продолжал: „Я намеревался сдать лагеря без сопротивления, как обещал. Я сдал Берген-Бельзен и Бухенвальд, но мне отплатили за это злом. В Берген-Бельзене одного из охранников связали и сфотографировали вместе с умершими незадолго до этого заключенными. И эти снимки распространяются теперь по всему миру. И Бухенвальд я сдал без сопротивления, но наступающие американские танки внезапно начали стрелять. Лазарет, который состоял из легких деревянных домиков, загорелся, а потом фотографировали трупы. Эти фотографии используют теперь для пропаганды ужасов. Когда я прошлой осенью переправил в Швейцарию 2700 евреев, даже это использовали для кампании в прессе лично против меня. Писали, будто я освободил этих людей лишь для того, чтобы создать себе алиби. Мне не нужно никакого алиби, я всегда делал то, что считал необходимым для немецкого народа, и добавлю к этому, что я не разбогател. Ни в кого за последние 12 лет не швыряли столько грязи, сколько в меня. Я никогда не мстил за это, даже в Германии каждый мог писать обо мне все, что хочет. Но публикации о концлагерях используются против нас как средство травли, и это не располагает меня к тому, чтобы и впредь отдавать лагеря. Например, несколько дней назад я приказал принудительно эвакуировать один лагерь в Саксонии, когда к нему приблизились американские танковые колонны. А с какой стати я должен был поступать иначе?“

Я боялся, что за повторными жалобами Гиммлера на публикации об ужасных открытиях в концлагерях, которые он пытался дискредитировать как „пропаганду ужасов“, может последовать требование в качестве ответной услуги за согласие на наши требования прекратить эти публикации. Несомненно, Гиммлер верил под многолетним влиянием геббельсовской пропаганды, будто евреи действительно контролируют мировую прессу, как лживо утверждала нацистская пропаганда, и, может быть, верил даже, что я как представитель евреев — хотя мы договорились, что я выступаю в качестве частного лица — могу оказать влияние на прессу союзных и нейтральных стран. Чтобы предварить прямое требование, я перебил его и обратил его внимание на свободу прессы в демократических странах.

„Правительство в демократической стране не имеет права препятствовать нежелательным публикациям. В дальней перспективе решающее значение имеют изложенные в них факты. В прошлом году освобождение 2700 евреев встретило благожелательный отклик в прессе всего мира, равно как и то обстоятельство, что здоровье освобожденных из лагеря Терезиенштадт было в сравнительно хорошем состоянии. У меня создалось впечатление, что Терезиенштадт был лучшим лагерем. Продолжение освобождения заключенных — единственная правильная политика, независимо от того, что пишет пресса. В спасении выживших евреев заинтересован не только еврейский народ. Шведское правительство выразило свой интерес тем, что уполномочило д-ра Керстена и меня на эту поездку. И на правительства и народы союзных стран согласие на наши предложения произвело бы благоприятное впечатление. Спасение оставшихся в живых евреев имело бы огромное значение и пред лицом Истории. А продолжение принудительной эвакуации может нанести Германии лишь ущерб. Необходимо разблокировать дороги, организовать снабжение и т. д.“.

Гиммлер заметил, что Терезиенштадт не был лагерем в собственном смысле слова, это был город, где жили одни евреи, где у них было самоуправление, и они сами организовывали все работы. „Эта организация была создана мною и моим другом Гейдрихом, и мы хотели, чтобы все лагеря выглядели так“, — лицемерно заявил он. Последовала долгая дискуссия. Я подчеркнул необходимость предложенных мер по спасению, причем Керстен меня поддержал. Особый упор мы делали на том, чтобы была разрешена эвакуация заключенных из Равенсбрюка в Швецию.

Общим обещаниям Гиммлера я не верил. Зато некоторые точно сформулированные обещания могли быть соблюдены хотя бы по той причине, что сотрудники Гиммлера были заинтересованы в том, чтобы отметить свое участие в этом. Кроме того, следовало опасаться, что последние недели войны станут особенно критическими для заключенных. Публикации о Бухенвальде могли побудить нацистских вождей, либо самого Гиммлера, либо группу Гитлера-Кальтенбруннера к тому, чтобы сравнять с землей все еще оставшиеся концлагеря, чтобы уничтожить все следы и всех живых свидетелей своих преступлений. Последние дни смертельной борьбы Третьего рейха были опасными для жизни тех немногих, кому удалось пережить долгие годы страданий и мучений в лагерях.

Гиммлер захотел посоветоваться со своим адъютантом д-ром Брандтом. Мы с Шелленбергом вышли в соседнюю комнату. Во время нашего отсутствия Гиммлер продиктовал два письма, адресованных Керстену.

Когда я примерно через 20 минут вернулся в салон, Гиммлер заявил: „Я готов освободить тысячу евреек из концлагеря Равенсбрюк, и вы можете их забрать через Красный Крест. Дано согласие на освобождение из Равенсбрюка француженок согласно списку шведского Министерства иностранных дел. Примерно 50 интернированных в норвежских лагерях евреев будут освобождены и доставлены на шведскую границу. Что же касается дел 20 шведов, осужденных германским судом и находящихся в тюрьме Грини, то их дела будут благожелательно изучены, и, если это возможно, их освободят. Вопрос об освобождении ряда названных заложниками норвежцев будет благожелательно изучен. Названные поименно большей частью голландские евреи будут освобождены из Терезиенштадта, если Красный Крест сможет их забрать. Но евреек из Равенсбрюка не следует называть еврейками, их можно назвать, например, польками. Разумеется, не только ваш визит должен остаться абсолютной тайной, но и прибытие евреев в Швецию следует держать в секрете. Что же касается прекращения принудительной эвакуации и передачи лагерей союзникам, то я сделаю все, что смогу, чтобы выполнить эти пожелания“.

Характерным был страх Гиммлера перед тем, что освобожденных евреек будут называть еврейками. В этом отразились те разногласия между Гиммлером и Гитлером, на которые мне накануне указал Шелленберг. Пусть Гиммлер в тот момент обладал властью, он все равно не хотел иметь никаких личных хлопот из-за евреев. Шелленберг, правда, уже давал понять, что позиция Гитлера — вопрос второстепенный. Во время беседы обсуждались и общеполитические вопросы. Гиммлер дал волю своей ненависти к большевизму в известном нацистском стиле. Процитирую некоторые его высказывания: